- Кого же послать? Послать некого... Я сейчас сам.

Он взял было шляпу, чтобы идти, как к самой террасе неслышно подошла босыми ногами Шура; увидев Мочалова, она робко остановилась.

- Ты к Мушке, Шура? - спросил Максим Николаевич. - Мушка очень больна.

Шура испуганно и безмолвно сложила перед собою руки. Вышла Ольга Михайловна и сказала укоризненно:

- Ты ее из колодца водой напоила!

- Ведь из этого колодца и мы пьем и многие пьют, - почти прошептала Шура.

- Вот потому-то, что многие... Шура, сходи ты за доктором Шварцманом... Очень плохо Марусе!

- Сейчас! - И бросилась бегом Шура.

Спустя минуту сказал Мочалов:

- Можно бы пока камфару попробовать... Есть камфара?

- Вот!.. Вот именно!.. Я вчера ведь говорил Шварцману!.. Ольга Михайловна! - заспешил Максим Николаевич. - Вы вчера не принесли камфару!

- А разве была прописана камфара?

Она помертвела от испуга: еще нужно было что-то сделать для Мушки ясно, что самое важное - и она не сделала.

И в ридикюле, шаря там дрожащими пальцами, она долго искала клочок с прописанной камфарой, но клочка этого не было... И на столе не было.

- Значит, Шварцман забыл прописать!.. Бегите за Шурой! Максим Николаич! Ради бога!.. Пусть она возьмет в аптеке!

- Пока дайте ей портвейну!.. Я сейчас! - бросился с террасы за Шурой Максим Николаевич; но Мочалов остановил:

- Раз есть вино, камфары не надо... Дайте ей портвейну: все равно.

Услышав уже "безнадежна", Максим Николаевич понял и это "все равно" и с режущей болью в сердце слушал, как из комнаты Мушки доносился голос Ольги Михайловны:

- Выпей, разожми зубки!.. Дорогая Марусечка, выпей!.. Ты узнаешь свою маму?.. Выпей - это вино!.. Дорогая моя доченька, выпей! Марусечка, выпей!..

Настойчиво мычала Женька, очень удивленная тем, что ее не выводят пастись и не доят, хотя сами уже встали, ходят и говорят. Широкогрудая, она ревела, как лев, все нетерпеливее и изумленнее, и Максим Николаевич схватил доенку и пошел к ней.

Было заведено так, чтобы каждый из них троих мог при случае выдоить Женьку, - мог и Максим Николаевич, однако доил он теперь ненужно долго. Перестало уж капать молоко из доек, а он все медлил выходить из коровника, где было прежнее, бездумное, простое, туда, где теперь новое, имеющее страшное имя: безнадежна.

И, сидя за доенкой, он слышал, как Ольга Михайловна подробно рассказывала Мочалову про Мушку, - как она пила ледяную воду из глубокого колодца и как потом купалась в море, недалеко от устья речки.

- По этой речке мало ли что плывет в море?.. Может быть, ныряла, хлебнула нечаянно воды с микробами...

А Мочалов отзывался равнодушно:

- Конечно, все может быть.

И, убрав, наконец, молоко, Максим Николаевич выгнал Женьку пастись, и, неизвестно почему, вдруг все, что он увидел со своей горки: и море внизу в блестках и переливах, и легкие лиловые горы, и приземистый дубнячок около, все показалось так ошеломляюще прекрасным, что тут же подумал он:

"Как же Мушка?.. Вот уже не видит ничего этого Мушка! И не увидит больше... Неужели же не увидит?.. Что же это такое? Зачем?.."

И разве можно было на это даже самому себе ответить: "Так себе... Незачем... Просто так... Без причины, без цели... Безо всякого смысла..."

11

И вновь Шварцман.

Он появился из-за горки в полосатой рубахе, забранной в серые брюки, грузно идя за семенившей Шурой, и Максим Николаевич встретил его.

- Ну что? - спросил, отдуваясь, Шварцман, кстати снимая каскетку и вытирая пот с лысого лба платком. - Как наша больная?

- Наша больная?.. Плохо наша больная!.. Камфару надо было! - поглядел на него исподлобья Максим Николаевич.

- Эх! Что же не передали с девочкой?

Шварцман прицокнул языком, сделал горькое бабье лицо и ударил себя по ляжке.

- Да Мочалов решил, что... "Уж все равно, - говорит, - безнадежна!"...

- Ка-ак так?

Шварцман даже остановился, видимо, думая, идти ему дальше или же не стоит, и медленно пошел к даче.

Опять у постели Мушки стали теперь уже четверо: двое своих, двое чужих, и из четырех одна - самая близкая, ближе не бывает на земле. Но больная глядела на всех одинаковым неразличающим взглядом.

- Маруся! - говорила Ольга Михайловна. - Ты слышишь?

- Маруся! - повторял Шварцман. - Ты меня узнаешь?

- Мушка!.. Что же это ты, Мушка? - горестно спрашивал Максим Николаевич и махал, отворачиваясь, рукой.

Слушали сердце. Искали пульс... Потом вышли на террасу.

Чтобы убедиться в том, что у ее девочки не холера, Ольга Михайловна подробно рассказывала, как она давала слабительные, и как они все не действовали, и только каломель... и то очень поздно, часов около двенадцати ночи.

И охотно соглашался теперь с нею Шварцман, что на холеру мало похоже, однако и на тиф тоже... и ни на что другое.

А Мочалов угрюмо, но веско повторял:

- Комбинация!

Опять ушла с террасы к Мушке Ольга Михайловна, а врачи совещались вполголоса, и, чтобы им не мешать, отошел было Максим Николаевич, но его позвали.

- Ну, что будем делать? - спросил Шварцман.

- Что полагается в таких случаях, то и надо было делать... Камфару! сказал Максим Николаевич.

- Кофеин, - добавил Мочалов.

- Физиологические вливания, - припомнил Шварцман.

И все это записал он на бумажке, предупредив, однако:

- Будет дорого стоить и... бесполезно...

- Все равно... Что же... для матери... Может, и сиделку можно?

Шварцман обещал прислать сиделку.

Шуре, которая дожидалась невдалеке, объяснили, что взять в аптеке, и, когда она тихо скрылась, поднялись оба и молча пошли.

Но, когда увидела в окно их уходящих Ольга Михайловна, уходящих, ничего не сказавши ей, матери, - она вдруг поняла страшный смысл этого молчаливого ухода.

- Господи!.. Куда же вы?.. Спасите мне девочку!.. Спасите!.. Спаси-и-ите!..

Она кинулась за ними, забежала спереди... Огромными умоляющими глазами глядела на обоих, к обоим протянув руки...

И Мочалов сказал:

- Сейчас нам некогда: у нас служба... А вот часиков в пять вечера, тогда пришлите...

- А может быть, и не нужно уж будет, - скорбно добавил Шварцман.

И оба сняли перед ней один каскетку, другой панаму и пошли, - пошли все-таки, а она осталась... пораженная и белая... одни глаза, и в глазах ужас.

Максим Николаевич обнял ее, и так они стояли, обнявшись и спрятав друг от друга лица.

12

- Можно войти? - сказала, минут сорок спустя появившись неслышно на террасе, молодая еврейка или армянка, одетая в белый халат.

- Пожалуйста!.. Вы - сиделка? - спросил Максим Николаевич.

- Да. Меня послал доктор Шварцман.

(Это быстро и отчетливо, как солдаты говорят в строю.)

- Он вам сказал, что больная... безнадежна?

- Да, сказал.

- Ну, делайте, что вам сказали... Вам ведь сказали что-нибудь, что нужно делать?

- Инъекция? Да. Вот я принесла одну ампулу камфары и шприц.

- Ольга Михайловна! - крикнул обрадованный Максим Николаевич. - Есть! Есть камфара!.. Сейчас сделают инъекцию!

Он заметил, как странно оживилась Ольга Михайловна, увидев женщину, союзницу, - женщину, знающую, что такое свой ребенок, - женщину, которая не скажет жестоко: "безнадежна" и не уйдет молчаливо!.. Вот уже есть у нее чудотворная камфара и шприц!

И сиделка сказала ей точно и положительно:

- Нужно сделать одну инъекцию, а через полчаса вторую. У меня одна только ампула, но девочка успеет принести за это время из аптеки... Если и запоздает немного, ничего: будем почаще давать вино... Сделаем пока горячую ванну... Разве не бывает случаев, что врачи скажут: "безнадежно", а больные поправляются им назло?

Впрыснули камфару в левую руку Мушки, и сиделка сказала твердо:

- Ну вот, - отлично! Теперь ванну.

Нашли большое жестяное корыто для мойки белья и большой ведерный самовар, позеленевший, валявшийся в сарае с заклепанным краном.