Скорее из благоразумия, чем из сознания своего долга, Аэций оставил порфиру на плечах Феодосиева внука, так что Валентиниан III под патронажем своей мамочки мог наслаждаться спокойствием и роскошью в то время, как патриций выдвигался вперёд во всём своём блеске героя и патриота.

Никто бы сейчас в старике, голова которого посыпана пеплом, а на голое тело надета власяница из грубой медвежьей шерсти, ставшем согбенным, с глазами, красными от недосыпания и горя, не смог бы признать всесильного короля Теодориха.

Раньше с ним рядом по утрам гуляли по берегу Гарумны или возле священного пруда, расположенного недалеко от королевского дворца, шесть его сыновей-молодцов; теперь он воспретил им сопровождать себя, только два оруженосца-телохранителя где-то маячили у подошвы одного из холмов, окружающих Толосу, ставшую с 419 года на подвластной Риму территории, называемой Галлией, столицей вестготов.

Если бы кто захотел покуситься на жизнь их короля, то сделать это не составило бы никакого труда: оруженосцы из-за расстояния, отделявшего их от повелителя, не успели бы защитить его, да и у самого Теодориха, кроме дубовой палки, служившей ему посохом, ничего в руках не было.

Но о жизни своей король не думал, она для него сейчас представляла малую цену: если и погибнет, то есть кому возглавить созданное в Аквитании новое государство вестготов, омываемое с востока морем, а с запада — океаном.

«Старею... И горе меня придавило... Разве подобные мысли могли бы прийти в мою голову, скажем, двадцать пять лет назад?! Наоборот, тогда свою жизнь я ценил высоко, ибо мы с королевой должны были обязательно заиметь наследника трона. А рождались все дочери... А потом, точно из корзины, из которой галльские жрецы-друиды высыпали цветы на головы своих богов — или Белена[59], или Огмия[60] — вырезанных из дерева, «посыпались» также из чрева жены один за одним шесть сыновей, голубоглазых, со светлыми волосами. Истинные германцы! Радость неописуемая...»

Теперь король в образе страдающего старика на своих прогулках не может близко подпустить даже телохранителей, чтобы они не видели потоки слёз, хотя, возвращаясь во дворец, придворные зрят белые полосы на грязных щеках, сочувствуя его великому горю.

Никогда Теодорих не мог представить, что страдать его заставят не сыновья, если бы что случилось с каждым из них, а дочери, вернее, старшая — Рустициана, выданная замуж за второго сына Гензериха — короля вандалов, чьи владения расположены по соседству, в Испании, тоже находящейся под патронажем Римской империи, и в Африке, завоёванные Гензерихом при содействии Бонифация, а правильнее сказать, по его вине.

Теодорих посыпал голову пеплом и надел власяницу, чтобы скоро встретить её, едущую к нему в обезображенном виде, — ей, молодой, высокой, статной красавице, по приказанию самого короля вандалов отрезали нос и уши и отправили назад к отцу в толосский дворец...

Слава Единому и Вездесущему, слава епископу Ульфиле, переведшему на готский язык Библию, последователю учения Ария, что не дожила до этого страшного дня королева, хотя в молодости Теодорих и она любили шутить, что обязательно достигнут оленьей старости. Считалось, что олень живёт девять вороньих веков, а ворона — три человеческих. Умерла любимая, а значит, как родителю, горе горевать теперь ему одному!..

А сыновья?.. Что они? Души их лишь охвачены жаждой мщения. «Давай, отец, превратим Барцелону, столицу вандалов в пепелище...» — предлагают они, как будто это фиал вина выпить, и невдомёк им, что не одолеть сейчас вестготам вандалов. Поэтому и осмелел Гензерих, не посчитался с отцовскими чувствами короля-соседа, обезобразил дочь его... А вся-то вина Рустицианы, что заподозрили её в намерении отравить свёкра. Теодорих знает, напраслину на его дочь возвели, и горше ему ещё оттого, что не сможет он сейчас отомстить за неё и тем самым утихомирить и свою сердечную боль.

В мрачных раздумьях король не заметил, как оказался у священного пруда, заросшего кое-где цветами лотоса; для него и придворных этот пруд всего лишь природный бассейн, наполненный водой, а когда-то для галлов он считался священным, ибо в нём обитало их божество. А сейчас уже никто не вкладывал в это название никакого смысла.

«Осушить бы его и найти на дне золотую казну, как нашёл римский консул в этом пруду 15 тысяч талантов золота — золотое сокровище, вошедшее в поговорку как aurum tolosanum («золото толосатов»), которое галлы запрятали на дне пруда перед самым сюда приходом римлян... Да за это золото не то что армию, а целое государство купить можно[61]. Тогда бы я показал подлецу Гензериху, откуда у него начинается голова...» (То есть отделил бы голову от шеи).

«Тешусь несбыточными мечтами, словно дитя. — Обветренные в походах губы Теодориха сложились в тонкую усмешку. — Ты король, повелитель, а думаешь о сокровищах и кладах, как какой-нибудь обнищавший общинник на своём «sortes»[62] или обедневший галл-скотовод, подправляющий обветшалую хижину с надеждой при ремонте обнаружить спрятанное где-нибудь предками состояние... А я ведь не просто предводитель вестготов, а потомок королей — разрушителей великого Рима! Да и самому есть чем гордиться! Моё нападение на город Арелат — важный город всех семи галльских провинций, место ежегодных собраний нотаблей Галлии, ключ к долине Роны, ещё долго будут помнить не только в Аквитании, но и в Риме. Я бы взял город, если бы не Аэций... Этот любимец диких гуннов очень умён, бесстрашен и умеет руководить войсками! Он как злой демон всегда вырастает на дороге моих устремлений... Однажды мне удалось войти в доверие к противнику Аэция Бонифацию. Этот полководец тоже обладал бесстрашием и мужеством, но он был слишком честен, и когда я выступил на его Стороне не только против Аэция, но и Гензериха, то проиграл... Вот она разгадка того, почему король вандалов обезобразил мою дочь... Бедное дитя! Она мне написала сама, что её на морском судне отправляют из Карфагена, нынешнего местопребывания короля вандалов, в Барцелону. Нужно направить в Барцелону, чтобы встретить там Рустициану, кого-то из её братьев и епископа Сальвиана. Боже, помоги ей и мне, отцу! Единый Всемогущий, Создатель Мира и Всего Сущего, молюсь тебе и призываю Тебя! — Теодорих сел на скамью у пруда, поднял лицо к небу, уже начавшему трепетать зарею, потом перевёл взгляд в сторону парковых насаждений и за стволом фиги заметил прячущегося старшего сына: — Думает, что не увижу его... Белый плащ с красной каймой, который высовывается из-за дерева, выдаёт. Лишь такой плащ есть у Торисмунда. Щёголь... Несмотря на строгий запрет, сопровождает меня на прогулках. Боится за жизнь отца, хотя, с другой стороны, должен желать смерти мне... Ибо тогда вся власть перейдёт к нему... Эх ты! — укорил себя Теодорих. — Ты, как Гензерих, ищешь причину... Кстати, если бы его отравили, то править Испанией и занятой вандалами Африкой не стал бы по праву наследства муж моей дочери Гунерих... Не могла Рустициана подмешать свёкру яд, ещё раз говорю — не могла! — Доводы его, основанные на отцовских чувствах и интуиции, показались ему убедительными, а при воспоминании о дочери перед ним всякий раз вставало её милое детское личико в обрамлении светлых волос и чувствовал её доверчивый взгляд тёмно-голубых, почти синих, цвета васильков глаз, как у матери-королевы, любившей его, Теодориха, без памяти... — Но тебе представляется лишь наивное дитя, а оно выросло в красивую своенравную женщину... И я не видел Рустициану с того дня, как отдал её в жёны к вандалам, уже пять лет... За эти годы многое могло произойти и измениться...»