«Впереди у меня ещё два дня... Я успею выразить свою неукротимую любовь к моим милым пташкам... Потом отпущу их на свободу. Расправляйте крылышки — летите!.. А то ведь и за ними придут, пообещал же евнух... — Кальвисий задумался. — Но вдруг завтра будет поздно?! От Антония можно ожидать всего... Сегодня, а не завтра я дам моим любимым рабыням «вольную». И пусть они идут, куда позовёт их душа... Дам на дорогу и золота. Они заслужили это, утешая меня на любовном ложе...»

Кальвисий дома в первую очередь смыл с себя дорожную грязь, а затем позвал ливийку Техенну:

   — Милочка, у нас неприятности... Сегодня ты со своими подругами должна покинуть мой дом, я отпускаю всех на свободу, иначе вас замучают в подземной темнице... — И Кальвисий изложил ей всё, о чём речь шла в таблице помощника императрицы.

Ливийка поначалу не поверила словам господина, но потом только до неё дошла жестокость их смысла, и она ощутила со всей страшной силой безысходность положения, в котором они все оказались.

   — Иди, позови тех служанок, кто был со мной в Риме.

И когда они собрались, Кальвисий также поведал им всё, о чём только что сообщил ливийке.

Рабыни сидели не шелохнувшись, до конца ещё не осознавая того, что может с ними случиться, если их отвезут во дворец.

   — Но мы ведь ничего о Гонории не знаем. За что же будут нас-то пытать? — удивилась гречанка Алкеста, а у самой на глазах уже выступили слёзы...

   — Об этом я тоже сказал корникулярию. Но ему это и неважно... Ему надо делать вид перед императрицей, что он прилагает все усилия по поимке Гонории...

   — Кальвисий, а сам-то ты знаешь, где она находится? — спросила Техенна.

   — Я знаю, моя хорошая, но даже тебе не скажу, чтобы не подвергать опасности, ибо в «крысиной норе» палачи вытянут из тебя это клещами...

   — Кальвисий, чтобы спасти нас всех, в том числе и себя, иди и укажи корникулярию на местонахождение императорской дочери... Всё равно её найдут, — снова подала голос та из служанок, которая пряталась в глубине повозки.

   — О тебе я думал всегда, что ты мерзавка, — серьёзно сказал Кальвисий. — Но всё равно и тебя я тоже отпущу на свободу... Вы сегодня же все уберётесь из моего дома... Все!

Бывший сенатор позвал своего помощника и велел писать на них «вольные».

   — Обойдёмся без всяких у претора «поворотов», женщинам это и надо... Моей печати и подписи будет достаточно.

Затем он снова собрал рабынь, а их было шестеро; каждой вручил «вольную» и дал золота и каждую обнял и крепко поцеловал:

   — Отныне вы не принадлежите мне... И никому, ибо отныне свободны... Идите, милые, и чем раньше покинете мой дом, тем лучше станет для вас.

Недолго думая, пять из них упорхнули сразу. Какая судьба их ожидает в дальнейшем?.. Они красивые, ухоженные, пока с деньгами... Как только они кончатся, эти бывшие рабыни, привыкшие ничего не делать, а только лишь ублажать господина, выйдут на улицу и потихоньку начнут осваивать самую древнюю профессию, которую легализовал и организовал великий афинский законодатель Солон, предоставивший мужчине полную свободу удовлетворения полового инстинкта до и вне брака. Так что место красавицам Кальвисия уготовано заблаговременно — в публичном доме. И об этом хорошо представлял бывший сенатор, но поступить иначе не мог... Осталась с ним ливийка. Она сказала: ехать некуда. В Ливии дома у неё никого не осталось, все умерли. Техенна заявила прямо, что вместе с господином тоже примет яд или в ванне вскроет себе вены.

   — Я тебе разрешу принять вместе со мной смерть только потому, чтобы ты не повторила судьбу только что ушедших из моего дома бывших рабынь, которые в конце концов окажутся, и ты сама это понимаешь, в лупанарии... Хотя именно ты не только красива, но и умна и можешь выйти за кого-нибудь замуж... Родить детей.

   — Иметь детей я мечтала... Но кому я нужна? Господин замуж меня не возьмёт... Возьмёт или ремесленник, или колон... Но я не умею трудиться. Я могу только ублажать мужчин... Служить им утехой... А я не хочу больше этого, поэтому приняла решение умереть тоже... И спасибо, что разрешил.

   — Нет, всё-таки женщины... дуры... Я позволил ей умереть, и она ещё благодарит меня... — сказал, как бы для себя Кальвисий, а Техенна крепко обняла его и поцеловала.

Всю ночь, только на чуть-чуть засыпая, они отдавались друг другу со страстью молодожёнов на любовном ложе, а перед самым рассветом, помня о том, что Антоний может не сдержать слова и в любой момент прислать за ними, Кальвисий приказал слугам срочно готовить тёплую ванну. Закутавшись в белые одежды и взяв в руки острый нож, Кальвисий Тулл обнял за плечи ливийку и спросил её ещё раз:

   — Может быть, передумаешь?..

   — Нет, господин.

   — Не зови меня так... С этой минуты ты для меня не просто возлюбленная, ты жена моя, Техенна...

   — Благодарю тебя, муж мой! Идём, не будем медлить.

   — Да, милая, медлить не будем...

Они прошли в ванное помещение и скинули с себя покрывала. Затем он снял со стены, расписанной цветными фресками, висевшие на золотых цепочках два изображения жука-скарабея, сделанные из драгоценных камней; одно надел на себя, другое протянул ливийке:

   — На, тоже надень и твори молитву своему богу Митре, а я помолюсь Изиде... О несравненная, о великая богиня Изида, дочь неба и земли, ты, которая вместе со звёздами делаешь ночи радостными, сделай так, чтобы и моя смерть стала для меня лёгкой и радостной... О прекрасная Изида, прими меня в свои объятия и отнеси меня в твои зелёные сады по ту сторону жизни...

Закончила молиться и Техенна.

Кальвисий поцеловал только что надетое на шею изображение скарабея, близко поднёс его к глазам и громко начал читать надпись на камне, кстати, касающуюся и той, которая тоже готова была умереть...

   — Наши сердца, полученные нами от матери и которые были у нас, когда мы пребывали на земле, — о наши сердца, не восстаньте против нас и не дайте злого свидетельства о нас в день суда!

Кальвисий и Техенна, обнажённые, приблизились к мраморной ванне, в которой голубела вода. Они ступили в неё и легли рядом, тесно прижавшись друг к другу. Кальвисий взял руку наречённой жены, заглянул в глаза, хотел что-то спросить, но раздумал. увидев в зрачках уже отражение Другого мира; ливийка как бы видела его, Кальвисия, и не видела, она уже была на другом конце жизни, находясь на границе со смертью; Техенна уже чувствовала дыхание последнего мига, отделяющего день от ночи, свет от мрака, лишь только лезвие коснётся сейчас места сгиба локтя и — всё... Нож перерезал вену, и кровь толчками полилась из неё, окрашивая голубую воду... Техенна закрыла глаза, опершись затылком о мраморное ребро ванны, и замерла. И Кальвисий скоро увидел на её побелевших губах улыбку...

Тогда он сам быстрым движением полоснул ножом вначале на одном сгибе, затем на другом и прошептал:

— Рутилий, сынок, ты, когда узнаешь обо всём, простишь меня. Ради тебя я делаю это... Ради тебя...

А душа Рутилия, может быть, в это время смотрела на Кальвисия с небесной высоты и плакала, удивляясь неосведомлённости своего отца, который обращался к нему как к живому...

Известие о самоубийстве бывшего сенатора застало евнуха за чтением послания из Южной Галлии от легата Литория, в котором он сообщал, что Аэций благодарил императрицу за предоставленную ему возможность съездить в Паннонию в лагерь гуннов, где воспитывался его сын. Далее Литорий испрашивал у Плацидии позволение напасть на Толосу, так как воля короля вестготов сломлена страшной вестью о несчастье, происшедшей с его старшей дочерью — король вандалов Гензерих, заподозрив невестку в попытке своего отравления, отрезал ей уши и нос и отправил к отцу...

Антоний начал размышлять, как лучше изложить императрице просьбу Литория, чтобы она удовлетворила её. Евнух стоял на стороне легата, потому что ненавидел Аэция. Собственно, причин как таковых, чтобы ненавидеть полководца у корникулярия не было, просто люди, к которым питала Плацидия всего лишь благосклонные чувства, сразу становились в ряд неугодных Ульпиану.