— Также усердно, отец, учился и военному делу. Могу навскидку метнуть нож и попасть не только в шею врага, но даже в глаз... Стреляю из лука с обеих рук на полном скаку... Копьё могу метнуть с такой силой, что пробиваю любой толщины дубовый щит. Могу...

   — Ладно, сынок, а то всё это похоже на хвастовство... В дате покажешь. — И, узрив, как нахмурился сын, похлопал его по плечу: — Не обижайся... Я рад за тебя. Молодец!.. А скажи, Аттила делился когда-нибудь с тобой сокровенными мыслями ?..

   — Что ты имеешь в виду?

   — О брате своём, о Бледе, говорил с тобой?

   — Он однажды выразился так: «Приелся, как сухой ячмень беззубой кобыле...» Так Аттила сказал после того, как Бледа взял себе в жёны красавицу Валадамарку...

   — Ну ладно... Чему быть, того не миновать... Значит, Аттила шкуру брату хочет отдать, только чтоб тот пропал с нею!.. Пошли к повелителю, я поблагодарю его за твоё воспитание... И будем готовиться к свадьбе...

* * *

Сидя в дальнем мрачном помещении митреума, Гонория часто думала о Евгении — что-то долго нет его и нет, и там, в своём далеке, вспоминает ли он о ней?.. Конечно, ей было бы обидно узнать, что ещё в плавании, находясь на борту миопароны, изредка вспоминал о ней, но потом, попав в плен, был настолько занят собой, так переживал своё ужасное положение и побои, что забыл совсем про свою возлюбленную... Даже перед гибелью своей не вспомнил.

Да любил ли он её вообще?.. А если нет, то почему взял на себя ответственность за побег и принял в нём живейшее участие?

Учтите, что Евгений — не плебей, он представитель древнего патрицианского рода, воспитан на примерах чести, совести и сострадания. Хотя мы знаем о подобных представителях многое и другое, и дело тут даже не в патрицианских родах... Понятие чести и совести было привито Евгению с детства, но надо отметить, что по натуре своей он не был героем; впрочем, как заметила Гонория, героизм остался где-то в прошлом, и у человека того времени резко поменялись ориентиры. Видимо, с крушением империи и рушатся идеалы... Ибо всякое крушение — это обвал, хаос, обломки, под которыми гибнут люди, и их стремления направлены на то, чтобы выжить. А тут уж, как говорится, все средства хороши.

Когда Гонория находилась на миопароне, Евгений испытывал от её присутствия неловкость и очень обрадовался, когда возлюбленная согласилась сойти на берег, чтобы потом добраться до Рима. И, посылая её к Клавдию, Евгений должен был бы тоже знать, чем это грозит отцу... Да к тому же в пути беглецов могли изловить... Но он не стал размышлять на эту тему.

Отправив Гонорию, молодой Октавиан как бы и забыл о ней на какое-то время. Не надо теперь заботиться об устройстве возлюбленной в порту назначения... Мне кажется, всё это было продиктовано Евгению обыкновенной трусостью. Но... О мёртвых только хорошее или ничего... Мы-то знаем, что Евгения уже нет в живых; возлюбленная же считает минуты до его возвращения, а любимого всё нет и нет, и разные мысли приходят в её голову, как и те, которыми мы поделились...

Тяжело беглянке, а тут ещё запретили гулять поздно вечером по крыше митреума; Клавдий предупредил жреца Пентуэра, что соглядатаи находятся в Риме и надо быть предельно осторожными. Пентуэр эти слова передал посвящённому Виридовику, и тот вечерние прогулки по крыше отменил.

Гонория заметно стала сдавать — раньше ждала позднего вечера с нетерпением, теперь она не приходила в возбуждённое состояние, наоборот, испытывала к наступлению ночи вялость. Единственное, что могло её как-то взбодрить, — это когда из норы в полу появлялась крыса... Гонория прикормила её, и та позволяла вначале трогать себя, потом гладить, а затем сама взбиралась к ней на колени. Джамна смотрела на эту тварь с явным отвращением, но Гонория и рабыню приучила брать крысу на руки.

Только после того, как жрецы бога Митры узнали, что на Корсике и Сардинии разразилась чума, они заделали в храме все дыры в стенах и полу, чтобы крысы или ещё какие разносчики не смогли больше показываться.

По уверению Джамны, крыса по ночам теперь верещала под досками пола, но ни Гонория, ни ант Радогаст это не слышали.

Как только вспыхивала на небе первая звезда, Гонория смежала веки и засыпала, и спала она, почти не дыша... И однажды Джамна и Радогаст, зная о подземном ходе, отважились выйти по нему к Тибру, чтобы искупаться и подышать свежим воздухом, пока госпожа видела свои тихие сны. Только, может быть, Гонория делал вид, что спит?!

   — Смотри, как младенчик... — произнёс Радогаст, залюбовавшись своей госпожой.

   — Тс-с... — Джамна заглянула ему в лицо, взяла анта за руку и приложила пальцы к своим пухлым губам. Жесты её можно было расценить двояко — они, с одной стороны, предупреждали вести себя и говорить потише, а с другой — как бы переводили восхищенный взгляд Радогаста с госпожи на неё, Джамну... Ревновала ли она красивого голубоглазого раба к молодой Августе?.. Кто знает... Хотя не раз Радогаст ловил на себе пристальный, изучающий взгляд темнокожей девушки, в котором присутствовали не только интерес, но и теплота.

Анту Джамна, стройная, как лань, с большими, чуть раскосыми и слегка выпуклыми глазами, в коих светился живой ум её ближневосточных предков по матери, всё больше и больше нравилась. Он внутренне трепетал, когда она по утрам, делая и ему массаж, ласково дотрагивалась до его плеч; затем пальцы её твердели, и Джамна начинала крепко растирать его мышцы, — тогда жаром обдавало виски Радогаста. Она и сама подставляла спину, чтобы и он помял её тело, заставляя бодрее течь по жилам кровь; иногда он прижимался к девушке, и она чувствовала волнение его плоти... Не могла не замечать этого и Гонория, тоже скучавшая по мужским ласкам, но строго блюла свою верность возлюбленному.

Радогаст тихонько отодвинул засов, приоткрыл окованную железом дверь настолько, чтобы просунуться, и снова затворил; так они оказались в тёмном затхлом туннеле. Огня, договорились, не зажигать, чтобы с другого конца подземного хода никто их не обнаружил.

Тихо. Лишь капает поблизости вода. Вот вверху случился шорох, и кто-то мазнул по лицу Джамны — та тихонько вскрикнула.

   — Не бойся, это летучие мыши... Дай руку и сожми пальцы... Пошли! Осторожно ступай. Вот так.

Пройдя несколько футов, Радогаст споткнулся о какой-то камень, предупредил девушку: она по-прежнему сильно сжимала его ладонь, но уже меньше боялась темноты.

Туннель стал сужаться, пришлось по нему протискиваться, под ногами что-то хрустело, и свод стал ниже, — вскоре они встали на четвереньки и поползли; Джамне было легче, а анту при его росте мешал акинак, но расстаться с ним он не смел.

Проползли несколько десятков локтей, и вдали забрезжил свет ночного неба.

   — Гляди, звёздочки... — над ухом приятно пропела девушка.

Туннель вдруг снова расширился, стал выше, в лицо пахнул прохладный воздух с реки; несмотря на то, что подземный ход со стороны Тибра был завален двумя валунами, между ними оставалось довольно широкое отверстие, поэтому и виделись изнутри через него звёзды.

Прислушавшись, Радогаст навалился плечом на валун, сдвинул его с места и выскользнул наружу. После стольких дней заточения, оказавшись на воле, ант почувствовал, как закружилась голова и задрожали ноги. Заглянув внутрь, позвал Джамну. Но никто не ответил... Лишь слабый свет почудился ему. «Что за колдовство?!» — воскликнул про себя Радогаст и хотел было кинуться снова в туннель, сжимая в руке меч, но вдруг сбоку увидел обнажённую фигуру женщины, в которой узнал Джамну. Она шла от реки и выжимала на ходу волосы.

   — Ты как это?.. Успела когда? — пробормотал Радогаст.

Джамна вся в сиянии мелких водяных брызг, облитая звёздно-лунным светом, теперь стояла в двух шагах от раба и смеялась:

   — Ты стал валун отодвигать, а я в отверстие вперёд тебя выскользнула и сразу — к воде, ополоснуться...


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: