После того как Галла Плацидия родила двух детей — Гонорию и Валентиниана, её муж Констанций внезапно скончался. Распространилась молва, что его отравили, ибо Гонорий к ещё красивой и статной Плацидии возымел преступную страсть... Менаду родными братом и сестрой дело действительно зашло так далеко, что Гонорий, вняв наконец-то голосу разума, отослал её с детьми в Константинополь.

Там, в православной столице Восточной Римской империи, у своего второго брата Аркадия своенравной еретичке жилось не сладко. Но вскоре пришло известие — умер Гонорий, и Плацидия поспешает в Италию. Здесь при своём слабоумном сыне Валентиниане она становится регентшей.

Однако Галла Плацидия не обладала должными качествами характера, чтобы удержать в своих руках разваливавшуюся империю (это уже никому не было под силу). Поглощённая дворцовыми интригами, она даже не заметила, как от империи отпала провинция Африка, и Италия стала страдать от недостатка хлеба...

Цена на модий[10] пшеницы поднялась с одного денария до пятидесяти; эдилы, в обязанности которых входило обеспечение города продовольствием, ввели «тесееры» — так назывались жетоны, по которым бедняки, чтобы не умереть с голоду, могли получить хоть какой-то хлеб при бесплатных раздачах.

В это самое время Рим стал особенно заметно клониться к упадку и в интеллектуальном плане. Историк Аммиан Марцеллин чуть ранее с болью в сердце писал: Людей образованных и серьёзных избегают как людей скучных и бесполезных». «Даже те немногие дома, которые в прежние времена славились серьёзным вниманием к наукам, теперь погружены в забавы позорной праздности, и в них раздаются песни и громкий звон струн. Вместо философа приглашают певца, а вместо ритора — мастера потешных дел. Библиотеки заперты навек, как гробницы, зато сооружаются водяные органы, огромные лиры, величиной с телегу, флейты и всякие громоздкие орудия актёрского снаряжения.

Дошли, наконец, до такого позора, что когда ввиду опасения нехватки продовольствия принимались меры к быстрому удалению из Рима всех чужеземцев, то учёные и образованные люди, хотя число их было весьма незначительно, были изгнаны немедленно без всякого снисхождения, но были оставлены в городе прислужники мимических актрис и те, которые выдавали себя за таковых; беспрепятственно остались также три тысячи танцовщиц со своими музыкантами и таким же числом хормейстеров...»

Сейчас этот пёстрый люд, среди которого особенно выделялись своими «распутничьими тогами» женщины[11], перекочевал в Равенну, куда окончательно переехал с Палатинского холма в Риме императорский двор под защиту крепких стен и болот.

А если здесь, в Равенне, двору стала бы, скажем, угрожать какая-нибудь опасность, то в Адриатическом море, не столь удалённом отсюда, на этот случай всегда наготове стояли выкрашенные в чёрную краску, с белыми спереди глазами несколько миопарон и либурн[12] мизенского флота, переправленных с юга Италии.

...По громким возгласам в соседних помещениях Гонория поняла, что к ней шествует сама императрица-мать, и вскоре без стука, как всегда, обе половины двери распахнул сопровождающий Плацидию корникулярий (помощник) Антоний Ульпиан и тонким голосом возвестил:

— Повелительница Великого Рима!

Евнух Антоний, сверкнув недобро глазами в сторону Гонории, повернулся рыхлым одутловатым лицом к тому месту, откуда должна появиться императрица, а Гонория с тоской в сердце подумала: «Где он, куда подевался этот великий Рим?! Рим, действительно Великий, времён Юлия Цезаря, Веспасиана, Траяна, пусть даже Антония Пия...»

Она с долей снисхождения и лёгкого презрения вспомнила императора Пия, потому что тот могущество Рима пытался удержать лишь с помощью изображений на монетах...

На одних была вычеканена картина того, как прародитель римлян Эней и его сын Асканий Юл высаживаются на берег Тибра в том месте, где будет воздвигнут великий город, на других монетах изображены богиня Минерва и Вулкан за изготовлением молний. С помощью этих картин «благочестивый» (так переводится имя «Пий») пытался ещё и укрепить староримскую религию в противовес усиливающемуся влияния христианства.

Антоний пропустил мимо себя императрицу и поудобнее поправил висевший на боку ящичек, внутри которого хранились пергамент, бронзовая чернильница и стило — сипух исполнял ещё и должность писца-скриба.

Вся в сиянии драгоценных камней и жемчужных нитей, вплетённых в волосы, стоящие тёмной башней, в лёгкой тунике, несмотря на зимнее время (хотя дворцовые покои хорошо отапливались), с гордо поднятой головой и высокой грудью, округло-вызывающе трепетавшей в тонких складках шёлка, Галла Плацидия появилась перед дочерью. Глаза императрицы горели агатовым огнём и чуть припухлые губы пунцовели — не зря говорили, что она по нескольку раз в день вкушает эруку, дикую капусту, действующую как возбуждающее средство. Поэтому при ней неизменно находились два могучих полураздетых раба из Греции, готовых в любой миг на всё... Также ходили слухи, что Плацидия не раз пыталась соблазнить возлюбленного дочери Евгения Октавиана, красавца смотрителя дворцовых покоев. Но Гонория эти слухи отметала напрочь.

Она встала со скамьи и поспешила навстречу матери; остановилась рядом с ней, и сразу выявилась их несхожесть — дочь возвышалась над императрицей почти на голову, в светлых волосах девушки сверкало меньше драгоценных камней, но они, казалось, горели ярче, а глаза цвета зелёного изумруда, как у отца, смотрели спокойно и внимательно.

Приветствуя и кланяясь, Гонория тонкой талией, бёдрами с более выразительными, чем у матери, формами и такою же высокой грудью производила на первый взгляд плавные движения, но всё равно в них чувствовалась некая порывистость, присущая только её отцу. Она всё же походила больше на него, дикого иллирийца, нежели на мать — типичную римлянку.

— Милочка, какая ты красивая! — воскликнула императрица-мать и левой рукой легонько потрепала по щеке дочери.

Гонория по взгляду её глаз не уловила в этом восклицании никакого лицемерия — похвала ей показалось искренней, от души. И в свою очередь она хотела тоже сказать царственной матери комплимент, но что-то остановило Гонорию, отвлекло её внимание... Может быть, жест рукой евнуха Антония, показавшего куда-то в сторону, — и точно, из глубины покоев императорского дворца вышел так долго ожидаемый ею возлюбленный Евгений — в синей тоге и сандалиях, расшитых тоже синими узорами. От неожиданности того, что он увидел у Гонории императрицу, растерялся и застыл возле двери, где, отставив чуть в сторону правую ногу, ехидно ухмылялся евнух. Тогда Евгений начал пятиться назад.

   — Препозит Октавиан! — громко объявил евнух, отрезая смотрителю дворца путь к отступлению. И теперь Евгению ничего не оставалось, как уверенно и почти торжественно приблизиться к Галле Плацидии, чтобы поцеловать руку императрице, пожелать ей здоровья, а Римской империи вечности.

   — Тебе не хотелось, Евгений, видеть здесь меня?.. Я права?

   — Не совсем, величайшая... Если вдруг кто и захочет видеть тебя, а вряд ли в империи найдётся такой человек, то ему о твоём присутствии, повелительница, напомнит твой незримый дух, что носится по дворцовым покоям...

Нот так всегда: остроумный ответ Октавиана сродни то ли насмешке, то ли восхищению...

«Мало нам, мало всего! Ведь нас по богатству лишь ценят!». Не так ли, милый Евгений?

Находчивый распорядитель дворца также стихами из Горация ответил Галле Плацидии: