— Не кричи «Слава вознице!», пока его колесница не обогнёт мету[94]...

   — И то верно.

А те, что находились в туннеле, зажгли факелы. Летучие мыши с писками шарахнулись под своды.

Двое довольно быстро зашагали вперёд, и гость, несмотря на свой небольшой рост, не отставал, лишь высвободил нос и рот, чтобы было легче дышать.

Вскоре все трое оказались на мраморной площадке; здесь повсюду высились колонны огромного диаметра и большой высоты, подпирающие пол какого-то здания.

Послышался плеск весел, и показалась лодка. Она ткнулась в край мраморной площадки; незнакомец и двое, что сопровождали его по туннелю, сели, и лодка, лавируя между колонн, коих тоже немало стояло, но теперь уже в воде, причалила к такой же мраморной площадке, только по другую сторону этой загадочной подземной ёмкости.

Для посвящённых (а таких в Большом императорском дворце было немного) существование этого по сути водного туннеля объяснялось просто: Константин Великий при строительстве императорской резиденции приказал на случай непредвиденной опасности прорыть под нею подземный ход, ведущий к морю, и укрепить его колоннами.

Однажды, рядом тянувшийся водопровод прорвало, и подземный ход полузатопило. Если раньше его можно было одолеть пешком, то теперь без лодки не обходилось.

С мраморной площадки вела наверх каменная лестница, по которой незнакомец, двое с факелами и лодочник поднялись к огромной железной двери. По условному стуку её отворили, и все четверо оказались в галерее, освещённой настенными огнями. Факелы затушили.

Как только вышли к концу галереи, трое, сопровождавшие незнакомца, будто растворились, и, словно по волшебству, возник евнух Хрисанфий...

   — Позволь, высочайшая императрица, поцеловать твою руку, — обратился он к человеку небольшого роста.

Последний откинул капюшон паллия, и перед евнухом предстала... Пульхерия. Вскоре прояснилась и та таинственность, с которой она сюда прибыла.

   — Хрисанфий, это все твои выдумки, чтобы я таким образом проникла во дворец.

   — Несравненная, ты же знаешь переменчивость настроения твоего брата, и неизвестно, как бы он отреагировал, если бы ты официально прибыла в его резиденцию.

   — В нашу, Хрисанфий, в нашу...

   — Прости, величайшая.

   — Прощаю... Теперь ты — со мной, а ведь тоже я по твоей милости оказалась за городом...

   — Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

   — Ишь, болтун!.. Глаз-то я у тебя в случае чего выну... Запомни!

   — Теперь запомню. И на век!

   — А что делает сейчас василевс?

   — Как всегда... Читает... И допоздна. Только вот та сконструированная им самим световая лампа упала на пол и сломалась.

   — Ничего, теперь мы ему новую сделаем. По своей задумке...

Жирное тело Хрисанфия затряслось в безвучном смехе. Хихикнула своей шутке и Пульхерия.

   — Мои покои готовы?

   — Готовы, великая. Из покоев покуда не выходи. Как только я подготовлю василевса к твоей встрече, дам знать.

   — У тебя умная голова, Хрисанфий...

   — Благодарю, порфирородная, я буду служить тебе верой, правдой и честью.

«Ну, насчёт твоей чести я сомневаюсь...» — подумала императрица.

Когда византийской Августе поведали про случай с фригийским яблоком и что Евдокия, внешне прощённая мужем, отбыла в Святой город, взяв с собой Гонорию, Пульхерия тут же захотела поехать к брату. Без жены Феодосий снова становился податливым, тем человеком, которого она знала много лет и который позволял ей над собою командовать. Да и нет теперь во дворце Павлина — его тоже слушался василевс.

С одной стороны, Пульхерия радовалась такому развитию событий, только жаль, что она не увидит больше белокурого величавого красавца; красота и осанка Павлина поразили с первого взгляда даже её, набожную девственницу, и много раз, лёжа в постели, она думала о его жарких объятиях, наводя себя на великий соблазн, потом, правда, часами замаливали свой грех.

Однажды вошла Пульхерия как обычно с докладом в помещение бассейна, где плавал брат. В это время он всегда плавал один, и Пульхерия безбоязненно входила, ибо голое тело брата, виденное ею с детства (часто они бултыхались вместе в ванне), не вызывало в ней никаких эмоций и чувств. Но тут она увидела стоящего на краю бассейна совершенно обнажённого Павлина, сложенного, как Аполлон (в своё время Пульхерия читала греческих и римских писателей), и остолбенела... На какое-то время от неожиданного появления императрицы потерял способность двигаться и фаворит василевса. Ему бы в воду сигать, а он стоял, словно мета на Ипподроме, такой же высокий и красивый. Да и Пульхерии следовало бы повернуться и бежать, но она продолжала пялиться на обнажённого Павлина; особенно её поразило огромных размеров чуть покачивающееся естество... «Боже! А какое оно будет, если?..» — как-то непроизвольно пронеслось в голове девственницы, и только тут она вскрикнула и выбежала из бассейна.

— Ну, брат!.. Смотри, как наша девственница на тебя зрила! Искушение святого Антония, да и только! — Феодосий захохотал.

Павлин виновато склонил голову и что-то промямлил в оправдание.

Василевсу шёл двадцатый год, и он уже понимал, что такое жуткое стремление властвовать и... девственница, молящаяся до исступления каждый день... В этом есть много чего противоестественного: ведь власть — это больше, чем гордыня!..

Пульхерия, как и брат, красива, с выразительными тёмными глазами, с правильным, слегка овальным лицом, с пунцовыми, страстными, чуть вывернутыми губами, которыми только возлюбленных целовать, вот его, например, Павлина... Детей рожать!

   — Чего зажурился, Павлин? — ещё не отойдя от смеха, подначил друга Феодосий. — Теперь она, не вставая с колен, будет грех неделю замаливать. А я её видел тоже обнажённую... Ох и хороша она, брат, да, видно, не для земных мужиков... Христова невеста!

С появлением Афинаиды-Евдокии во дворце, видя, как крепнут отношения её и Павлина, Пульхерия возненавидела последнего и порою желала ему смерти. И сейчас она твёрдо знала, что с Павлином ей, как и Евдокии, не суждено больше встретиться... Теперь-то она, Пульхерия, приложит все усилия, чтобы сделать это...

И настал такой день, когда Феодосий повелел экскувиторам привести в тронный зал дворца сестру из её покоев. Сам он находился там без величественной порфиры, но в обязательных красных башмаках-кампагиях. Чтобы показать всё ещё своё недовольство, Феодосий хотел принять сестру официально, сидя на кафизме[95], но, увидев в проёме дверей её строгое лицо, не сдержался, покинул трон и поспешил к ней навстречу.

   — Здравствуй, присночтимый братец, — поприветствовала Пульхерия Феодосия.

Только она одна во всей Византии так могла обратиться к всемогущему правителю с такими словами.

   — Много лет здравствовать и тебе, моя сестра...

   — Здравствовать?! В глуши, одиночестве, особо не поздравствуешь, — укорила Пульхерия Феодосия.

Последний на её укор никак не прореагировал — сделал вид, что ничего не понял.

   — Слышала, что твоя любимая жёнушка отправилась в Святой город. Только не надо было с ней отпускать Гонорию, которую прислала к нам на полное попечение всесильная Галла Плацидия... Поездка её дочери в Иерусалим вряд ли понравится римской императрице.

   — Иерусалим сейчас — колыбель христиан всего мира, посещение его угодно и самому Всевышнему... Пусть сие послужит утешением всякому и смирит того гнев... — оставался невозмутимым василевс.

В определённые моменты он чётко осознавал свою силу, знал, что простой народ любит его, хотя и подшучивает над ним, особенно на скачках.

Но, как всегда, сестра в эти самые моменты чётко «сбивала Феодосия с катушек». Она прямо заявила ему:

   — Мой царственный брат, смотри не промахнись... Как промахнулся с фригийским яблоком. Это хорошо, что ты услал Павлина подальше от двора, на его родину — в Кесарию Каппадокийскую. А подумал ли ты над тем, почему сразу после его отъезда Евдокия запросилась в Иерусалим?.. Путь до Святого города длинный, и на этом пути Павлин и твоя жена могут не раз встретиться... Не лучше было бы Павлина подержать в Константинополе и отпустить его в Кесарию тогда, когда твоя жена уже достигла бы «колыбели христиан всего мира»?..