Евгений нужен был для тайных дел, и затащила она его в постель с этой целью, ибо, по мнению императрицы, уста разверзаются откровенными речами только после любовного утомления...

Так и было: у Галлы Плацидии на ночном ложе перебывало немало влиятельных государственных лиц; их откровения и доносы помогали ей править разваливающейся на глазах империей, а надо сказать, что она благополучно (для себя!) делала это, исполняя обязанность регентши при своём сыне, более двадцати пяти лет...

В это слегка туманное утро, когда ещё Гонория спала, Евгений и императрица размышляли о быстром её согласии ехать в Рим, но так и не пришли на сей счёт к какому бы то ни было определённому выводу.

— Узнай, почему она передумала, — строго сказала Галла Плацидия, и глаза её снова вспыхнули агатовым пламенем.

Перейдя в уборную, которая размещалась на нижнем этаже, как раз под парадными комнатами дворца, Плацидия велела позвать четырёх юношей. Вскоре перед её взором предстали четыре чистеньких, как ангелы, отрока. Совсем недавно из Галлии их прислал своей госпоже-императрице полководец Аэций.

Плацидия указала юношам на столик перед круглым зеркалом из гладко отполированной бронзы, где стояли четыре голубые чашки. Каждый из отроков взял в правую руку по одной; левой, отвернув тунику, высвободил фаллос... Как только у юношей низвергнулось в чашки семя, одна из рабынь перелила содержимое из чашек в фиал, такой же голубой, и подала императрице. Та выпила из него.

Каждое утро Плацидия делала это, надеясь таким образом сохранить молодость и красоту. И не только она прибегала к подобной практике, а и многие женщины из патрицианских семей, ещё не полностью вступившие на путь следования православной вере или же, как Плацидия, исповедовавшие не само христианство, а всего лишь его ересь. Мужчины к принятию женщинами такого средства омоложения относились снисходительно, так как делало их возлюбленных не только молодыми, но и горячими на ночном ложе...

Потом Плацидия села перед зеркалом и отдалась во власть рабыни, умеющей хорошо убрать волосы. Такая рабыня звалась ornatrix. Под ногами императрицы лежал ковёр, постеленный на мозаичный мраморный пол, чуть поодаль стоял другой столик, с серебряным тазом, в полумраке уборной выделялись стены яркой живописью, изображающей танцующих восточных красавиц и отдыхающих купидонов под ветками миртовых деревьев.

Уборные богатых или царствующих римлянок были намного просторнее, чем их спальни; тот, кто впервые попадал в комнату, где стояло их ложе, дивились миниатюрности помещения и сразу могли составить понятие о тех крошечных голубиных гнёздах, где женщины любили проводить свои ночи... Да и само ложе походило на узкую кушетку, нежели на широкие кровати под балдахином, как у персидских царей; узкое лёгкое ложе в зависимости от времени года, соответствующего освещения и должного отопления, а также других обстоятельств могло переноситься куда угодно, и совершаться на нём могло что угодно...

Пока ornatrix собирала локоны императрицы, искусно переплетая фальшивые с настоящими, в огромную башню, Плацидия сочиняла в уме своё сегодняшнее выступление в сенате, хотя теперь, после смерти патриция и консула Бонифация и когда нет в Равенне полководца Аэция, она уже не так тщательно обдумывала каждое слово, которое предстояло произносить, потому как раньше приходилось выступать то на стороне одного, то другого... Эти два влиятельных человека в империи враждовали между собой, и каждому надо было угождать. Однажды Бонифаций сильно разозлился на императрицу и в отместку призвал в Африку из Испании вандалов. В конце концов ссора между двумя полководцами вылилась в кровавую дуэль. Победил Аэций, провозгласив себя также патрицием и консулом. Императрица и сенат не возражали, более того, назначили его главнокомандующим войсками империи. И сейчас, находясь в Галлии, Аэций одержал свою вторую победу над восставшими варварскими племенами.

В сенате Галла Плацидия поблагодарила в первую очередь оптиматов[16] за дальновидность и единодушие в выборе главнокомандующего войсками, который уже должен возвращаться и, пользуясь случаем, связанным с титулованием её дочери (Плацидия повернулась в сторону, где сидели популяры[17], поддержавшие эту идею, и кивнула им), просит сенаторов о разрешении на выезд всего царственного двора в Рим, о триумфальном прохождении легионов Аэция по Марсову полю и об увенчании полководца лавровым венком победителя. По выражению лиц сенаторов императрица поняла, что её просьба будет удовлетворена.

Вернувшись во дворец, Плацидия позвала помощника-евнуха. Когда тот явился, она сказала ему:

— Антоний, как можно быстрее сочини для Аэция послание. При обращении к нему не жалей таких слов, как «ты последний великий римлянин, потому на тебя вся надежда и опора»... Пусть он готовит войска к триумфальному шествию по Марсову полю в Риме... И ещё вот что, мой друг... — Так Плацидия обращалась к корникулярию, когда дело касалось чего-нибудь секретного: — Моя дочь отказывалась ехать в Рим. Но в этот же вечер она согласилась, проявив покорность овечки... А я не верю в покорность волчиц, даже если они рядятся в овечьи шкуры... О её согласии сказал мне её возлюбленный. Кто такой — тебе известно... На вопрос, почему она так быстро согласилась, ответа он не получил. Но обещал получить... Зная его характер и характер Гонории, сделать ему, думаю, это не удастся, так как дочь мою обмануть очень трудно.

   — Да, Гонория — твёрдый орешек, — согласился помощник.

   — Поэтому прошу тебя выведать всё самому.

   — Постараюсь... Чего бы мне это ни стоило! — В глазах евнуха сталью вспыхнули зрачки, и губы собрались в тонкую беспощадную щёлку.

   — Но не забывай, Антоний, что Гонория — моя родная дочь, и к крайним мерам не прибегай...

   — Конечно, моя госпожа, превосходительная жена и величайшая Матерь отечества.

   — Ладно, ступай.

Упомянутый ранее историк Марцеллин писал о евнухах, что «всегда безжалостные и жестокие, лишённые всяких кровных связей, они испытывают чувство привязанности к одному лишь богатству, как к самому дорогому их сердцу детищу...»

У сына императора Константина Великого Констанция II в услужении находился евнух Евсевий, придворные остроумно говорили, что «Констанций Второй имеет у Евсевия большую силу». Подобным образом строились отношения между Галлой Плацидией и её помощником евнухом Антонием.

Гонория почувствовала перемену в поведении самых близких ей людей — особенно Джамны, слегка затаилась и начала присматриваться. Нет, неспроста, пришла она к выводу, что чернокожая рабыня, как бы по-прежнему любя госпожу, стала много задавать вопросов относительно её поездки в Рим... И однажды, когда Джамна чересчур пристала к ней, Гонория повалила её на скамью, а рабу повелела принести медный таз и короткий меч.

Гонория обладала не только буйным нравом, но и силой, существенно выше той, которая присуща женщинам, а в момент, если принцесса ожесточалась, то могла запросто справиться со средним по мощи мужчиной. Джамна это хорошо знала, поэтому сразу перестала сопротивляться, ждала, что будет дальше...

Раб принёс медный таз и короткий меч, и тогда Гонория приступила к расспросу:

   — Кто тебя, милушка, купил и велел всё у меня выспрашивать?

   — Не покупал меня никто, госпожа... Позволь мне встать, я поклянусь Богом, и ты увидишь, что я говорю правду...

Гонория отпустила её; Джамна, такая же арианка, как и сама принцесса, поклялась Всевышним.

Но это ещё больше разозлило Гонорию.

   — Святотатствуешь?! — вскричала она. — Раб, а ну попорти ей тёмное красивое личико...

Гонория стиснула ладонями голову Джамны, чтобы она не мотала ею из стороны в сторону. Ещё чуть-чуть, и раб, взявший в руки меч, действительно исполнил бы приказание своей повелительницы, и тут Джамна, не на шутку испугавшись, крикнула, что она всё расскажет...