Было приказано выдолбить из стволов деревьев десятка два челноков: с трудом и некоторыми потерями преодолев на них злое течение реки, протянули за собой трос, и Чендрул вновь повелел, чтобы сделали плот длиной в сто локтей и шириной в двадцать. Одним концом накрепко привязали его к берегу и засыпали сверху толстым слоем земли — получилось что-то вроде моста. «Мост» продлили вторым, уже плавучим плотом, точно таким же по ширине, но вполовину короче, и к нему присоединили протянутый с того берега трос, который вделали в ворот. И когда всадники ступили на плавучий мост, то воротом потянули трос, и вскоре первая партия воинов с лошадьми оказалась по другую сторону Рейна.

Аттила и его военачальники, стоя на этом берегу, с таким же удовольствием наблюдали за действиями Чендрула и его подчинённых, с каким взирали ранее на их подготовку.

Вскоре вся тысяча, переправившись, углубилась в лес и достигла поселений бургундов. В мгновение ока разбив вооружённый отряд, а затем ограбив несколько богатых деревень, она вернулась назад, потеряв всего пятьдесят воинов, но зато хорошо пополнив сокровищницу Аттилы. Тем более что золото и серебро понадобились сразу в большом количестве: в глухом месте, о котором знати немногие, с согласия повелителя отливались для него три гроба — золотой, серебряный и железный.

Казначей Орест, по инициативе которого это делалось, на курултае посвящённых объяснил всё так:

   — Римские императоры, как в прошлом египетские фараоны, строили себе гробницы ещё при жизни. Царствование нашего регнатора сопряжено с походными опасностями и грозными битвами (да продлит его жизнь ещё на многие годы величайший бог Пур!), но мы так же должны иметь то, что заменило бы нашему правителю гробницу. Поэтому я предлагаю отлить три гроба — золотой, серебряный и железный в знак того, что железом наш великий Аттила одолел другие народы, а золото и серебро доставил своему племени...

   — Я бы хотел поправить названого сына, — снисходительно улыбнулся Аттила. — Доставил не только своему племени, но и тем, кто со мной дружит и служит мне...

Крики восторга всколыхнули юрту, а Орест (названый сын!) про себя отметил: «Кричите, кричите громче, глупцы! Только выгоду из всего извлеку я один... Кто теперь учтёт, сколько золота и серебра я отпущу на эти гробы?!»

Украденное из сокровищницы правителя гуннов Орест закопал по эту сторону Рейна в одном укромном месте в лесу у скалы, приметив клад валуном, а отлитые вскоре гробы были тщательно упакованы, и теперь они вместе с казной будут отныне перевозиться под ещё более усиленной охраной.

Между прочим, гроб, сделанный из прииртышского кедра, в то время, когда отец Аттилы предпринял поход на усуней[133], также возили за ним до того рокового часа, пока не зарезала его женщина...

Маленький Аттила знал, что за отцом повсюду возят гроб, и как-то спросил Мундузука: «Не страшно ли это?»

— Если ты великий воин, а тем более правитель, ты должен уметь против страха в своём сердце ставить щит... И ещё твоя сила проявляется в том, чтобы быть готовым умереть в любой миг.

Поэтому повелитель полумира без предубеждения отнёсся к отливке для себя трёх гробов, к тому же в последнее время по утрам у него стали случаться сильные носовые кровотечения.

Да, старость не радость, но всё же теперь есть кому наследовать власть: Эллак становился не только прекрасным воином, но и успешно обретал многие качества настоящего правителя, такие как терпение, ум, хитрость, железная воля, способность слушать подчинённых и быть выслушанным, чёткость в изложении своих мыслей, мужество, умение нравиться воинам, неприхотливость в походной жизни и ещё, что особенно в последнее время проявилось у Эллака после гибели Марцеллины и что считал Аттила не менее важным, — недоверие к женщинам. Да и не только к женщинам — недоверие ко всем! И это, пожалуй, самая верховенствующая черта характера любого правителя, будь он повелитель полумира, император, василевс, король или герцог какого-нибудь племени.

Когда в конце мая наступило сухое время и когда подошло стотысячное войско Увэя, Аттила приказал переправляться через Рейн. Проводники-галлы сообщили, что выше, где впадает в Рейн река Неккара, есть сравнительно мелкое место: водное течение разделяется здесь на два рукава, обтекая небольшой лесной остров. Легко добравшись до него на надувных кожаных мехах, можно там срубить плоты и преодолеть более широкий рукав.

Так и сделали!

Воины после переправы были сильно утомлены, но Аттила дал всего для отдыха один день и одну ночь. В обозах слышались крики и плач тех женщин, которые потеряли во время переправы детей, мужей или близких родственников.

Хэсу навестил своих пока бездетных жён — первой его встретила Любава; он очень обрадовался ей, также был рад видеть молодую гречанку. Ночью он остался с ними обеими...

А вот Юйби так устал, что своих жён после того, как они его встретили, тут же отослал обратно в обоз. Ему было не до них.

Положил голову на медвежью полсть и сразу заснул. Снился ему ужасный сон: будто он рубит головы своим жёнам, а тела их укладывает вместе с сотнями других поперёк течения Рейна. Хорошо, что сон прервал громкий трубный рёв оленя, раздавшийся неподалёку от палатки.

Проснувшись, Юйби лежал с открытыми глазами и слушал, как ветер завывал в пихтах. Так до самого рассвета сотник не сомкнул веки, а чуть заалело на востоке, вышел наружу.

«Какой тяжёлый мне приснился сон! Да и настроение духа моего становится день ото дня тяжелее. Предчувствие чего-то плохого?.. Или всё оттого, что обходят меня молодые?.. Чендрул. А там, глядишь, на моё место сядет Хэсу. Один раз он уже сел. Правда, и меня повысили. Только теперь мне уж тысячу не дадут. А чтоб место ему уступить, значит, надо погибнуть...»

Но Юйби почувствовал, как с рассветной прохладой легко взыграли в его теле мышцы; сотник подошёл к дереву, легко подпрыгнул, повис на ветке, потом с силой дёрнул телом и сломал её.

«Мы ещё повоюем», — весело подумал и стал наблюдать, как просыпается зарей некий лес.

Первым засуетился трудяга бурундук. Забегал по деревьям, завилял полосатым хвостом, что-то всё затаскивая в свою нору.

   — Чив-чив-чив, — встрепенулась пичужка-синица.

   — Иск-иск-иск, — завторила ей нежно и томительно другая лесная птаха.

Заволновалась, закурлыкала сойка, задолбил дятел.

Небо ещё больше заалело; сделавшись совсем зелёными листья буков, а туман, доселе висевший в ветвях пихт, сполз в долину.

Крадучись на кривых ногах, низкорослый, как кустарник, растущий у подножия деревьев, и сам, с взъерошенными на голове волосами, будто похожий на него, Юйби приблизился к лагерю своей сотни, чтобы проверить постовых, но опять беспокойные мысли, тревожившие перед рассветом, снова одолели его. Сотник начат сравнивать молодых и стариков, к коим причислял себя, и выходило не в пользу последних.

«Молодые командиры стали куда более сообразительнее, нежели мы в их пору. Да и внешне они отличаются от нас: ноги у них менее кривые, хотя тоже проводят в сёдлах не меньше времени. Выше ростом, и носы у них почти не приплюснуты, — усмехнулся Юйби. — И всё оттого, что берут в жёны девушек, молодок разных народов. Вот они и рожают гуннов другой формации... А то, что сообразительнее, потому как видят каждый день много интересного — другие земли, города, узнают другие нравы и обычаи...

Взять меня... До того, как идти с Ругиласом в дальний поход, лет десять я провёл в становище у карпатских венедов, делая лишь мелкие набеги на чужие племена... Существовали для меня одни и те же горы. Мозги и костенели...» — снова усмехнулся Юйби, но вывод о том, что «ещё повоюем!», снова отдался в голе волнением дикой крови, когда сотник услышал привычные ржание стреноженных коней и блеяние стада.

Вот и возницы, стуча оглоблями, начали закладывать повозки, чтобы сразу по приказу командиров тронуться в путь.