Небольшая река, протекающая по равнине, вскоре вышла из берегов от крови. Те, кого раны влекли к ней напиться, тянули губами не воду, а кровавые струи, ими же, ранеными, и пролитые...

Безумно, с выпученными от испуга и ярости глазами ржали кони, кусая, словно звери, и своих, и чужих, и растерзывал! копытами на части убитых и раненых. Было так тесно, что всадники, прижатые друг к другу, порою не могли даже взмахнуть мечом, не говоря уже о том, чтобы бросить копьё. Остготы, будучи рослее римлян, оттягивали руками их щиты и поражали врага в голову сверху вниз, а иные взбирались по трупам, как в гору, и метали оттуда дротики.

Кругом раздавались предсмертные крики и стоны; взревывали римские трубы, в ответ им отзывались рога варваров, ещё бешенее кричали гунны, прославляя Аттилу и грозного Пура.

Кровь лилась весь день.

А поздним вечером сын Теодориха Торисмунд, выбивший гуннов с вершины холма, думая, что там теперь его воины, делая обход, заблудился и напоролся на вражеские повозки. Отбиваясь, он сражался подобно матерому волку, застигнутому врасплох, но был ранен в голову, свалился с коня, — слава Вседержителю, в которого он неистово верил, что его подобрали римляне и умчали в свой лагерь... Рана оказалась лёгкой. Увидев Торисмунда, Аэций спросил его, почему не было видно на поле боя днём королевского знамени вестготов и где сейчас сам король? Сын тоже не знал, где находится отец и что случилось на поле боя с их знаменем.

А случилось следующее... Получив от Аттилы приказ захватить короля вестготов Теодориха и его знамя, Чендрул воскликнул:

— Воины моей железной тысячи! В неприятельском войске, словно в лесу, мы должны прорубить просеку... Вон к тому знамени! Там сражается король вестготов. Мы захватим его и знамя тоже. За мной!

И он первым ринулся вперёд, рядом оказался богатырь-остгот Андагис. Кинувшийся за ними сотник Юйби тут же был сражён стрелой, попавшей ему точно в глаз. Место сотника занял Хэсу. Круша врагов налево и направо, тысяча действительно прорубала себе как бы просеку. Это хорошо виделось сверху орлам, несмотря на страшный ад, что вершился внизу, летавшим медленными, спокойными кругами над Каталаунскими полями...

Андагис и метнул копьё в грудь Теодориха, но выхватить мёртвого короля, чтобы привезти его Аттиле, не смог: Теодорих вместе со своим знаменосцем тут же был похоронен под грудами поверженных тел, которые мгновенно вырастали курганами.

На рассвете короля вестготов обнаружили, и. чтобы отомстить за смерть отца, Торисмунд предпринял такой мощный натиск, что гунны, не выдержав его, скрылись за связанными между собой повозками и нагромождёнными, как валом, вокруг лагеря. Из-за них пустили рой стрел, и Торисмунд вынужден был остановить своё войско.

«Ещё один подобный натиск, и разношёрстное войско Аттилы побежит, как стадо баранов... — подумал Аэций. — Торисмунда ещё до полудня воины поднимут на щит, провозгласи его королём. И воодушевлённые, снова пойдут в бой, и тогда их уже ничем не остановить. Они раздерут голыми руками эти чёртовы гуннские повозки... И все плоды победы достанутся вестготам. И как это воспримут в Риме?.. Да сам знаешь как! И над моими легионами в Галлии нависнет смертельная опасность, ибо после своей победы вестготы осмелеют; к ним примкнут бывшие враги империи бургунды, которых я не раз усмирял огнём и кровью... Нельзя допустить, чтобы Торисмунд погнал Аттилу. Нельзя! Надо предпринимать что-то ещё до того, как сын погибшего Теодориха наследует его власть... Время идёт на часы... Нет, на мгновения!»

И вдруг Аэция осенило: «Багауды! И жадный до власти Теодорих, подзуживаемый Аттилою...»

Полководец сам поспешил в палатку к Торисмунду. Тот сидел опечаленный посреди неё на каком-то деревянном обрубке, глаза сухо блестели... «Лучше бы, чтобы они были мокрыми от слёз...» — на мгновение подумал Аэций.

— Храбрый Торисмунд, я видел — ты сражался как лев, мстя за своего отца. Прими от меня искреннее соболезнование. — «Последний великий римлянин» откинул полу плаща и, преклонив колено, дотронулся рукой до плеча старшего сына короля вестготов. — Ещё несколько натисков, таких, как тот, который ты предпринял ранним утром, и Всевышний дарует нам победу... Теперь я могу и сам управиться с ненавистным нам, кровожадным Аттилой. Тебе же нужно возвращаться домой. Я получил известие, что багауды вновь подняли головы, пользуясь твоим отсутствием в Аквитании, и предлагают на трон твоего коварного брата Теодориха...

— Да, второй по рождению брат мой коварен, и, видимо, достоверны твои сведения... Хорошо, я снимаюсь и ухожу со своим войском с поля битвы, так как, видимо, мне предстоит поле битвы другое, — неожиданно быстро согласился Торисмунд.

Но утром следующего дня и Аттила увёл свои войска от Каталаунских полей, хотя целый день, сидя за повозками в своём лагере, он как бы демонстрировал силу: бряцал оружием, трубил в рога, угрожал набегом; «он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у входа в неё: уже не смея подняться на задние лапы, он всё-таки не перестаёт ужасать окрестности своим рёвом».

Но, увидев, что вестготы, с песнопениями и рыданиями оплакав своего погибшего короля и выбрав нового — Торисмунда, ушли тоже, Аттила снова воздвиг свой лагерь, предполагая некую хитрость со стороны врагов. Но дух великого правителя гуннов уже обретал прежнюю уверенность, и на хитрость Аттила уже готов был ответить хитростью... А ведь раньше, уверовав, что противник прорвёт оборону и наступит вероятность того, что его захотят захватить живым, Аттила приказал из конских седел соорудить костёр, чтобы войти в него и сгореть...

О своих величественных похоронах в трёх гробах он уже и не думал — главное, не попасть в руки врага, а если случится такое, то этот страшный позор падёт на головы и его сыновей, и они не смогут далее управлять своим народом. А гунны как великие племена ещё должны существовать, и многие народы ещё падут перед ними на колени.

Аттила помнит, как тщательно скрывали ото всех позорную гибель от рук женщины Мундзука, отца. Но его сыновьям нечего будет скрывать и стыдиться за отца. Он сам взойдёт в огонь, и пламя нежно обнимет великого воителя и повелителя... Вот тогда-то и станет его самосожжение началом победы всего народа!

Но подвоха со стороны вестготов не произошло: они действительно покинули поле битвы — об этом вскоре сообщили Аттиле разведывательный и заградительный отряды Кучи и Аксу. И тогда повелитель снова поверил в свою могущественную судьбу и, не предпринимая больше никаких сражений, снялся окончательно и повёл своё войско... на Рим.

Надеясь опередить Аэция, он хотел первым прийти в Италию и опять потребовать к себе Гонорию с её приданым...

Дорогою Аттила стал подсчитывать свои потери: из его славных полководцев погиб Шуньди. сармат Огинисий, гунн Ислой, сотник Юйби, а славу великого воина приобрёл Андагис... Он и стат тысячником по велению повелителя вместо Чендрула, а сам Чендрул принял Тюмень погибшего Ислоя.

Хэсу тоже за свою храбрость был отмечен: получил в награду сотню Юйби, всех его жён в придачу и ещё одну железную свистящую стрелу.

У склавенов погибли Дроздух, Милитух и старейшина Мирослав. Да и от их войска осталось совсем немного.

Склавены на удивление стойкие воины, храбрые до безумия. Если склавенов определить на место, то они его не покинут, не побегут, как, скажем, германцы, римляне или даже гут мы, а будут биться до последнего своего ратника...

Об этом их качестве хорошо знал Аттила, и поэтому войско Свентослава поставил впереди всех... С гепидами вместе. Полегла большая часть гепидов и очень много склавенов. Пока они стояли насмерть, конница гуннов сумела тем временем взять небольшую выпуклость на Каталаунских полях, которую, правда, скоро и потеряли.

Аттила тех, кого из погибших начальников сумели забрать с поля битвы, приказал, переправившись снова через Рейн, с почестями сжечь на погребальном костре. Пепел раздул ветер, а повелитель двинулся дальше.