Недоверчивая, словно кошка, Александра ведет себя сейчас скромно и осмотрительно. В ожидании того, когда мы будем приняты, я ободряюще улыбаюсь ей. Она облизывает губы и тоже посылает мне улыбку. Затем издает какой-то сдавленный звук, что придает ей вид школьницы, самые заветные желания которой вот-вот исполнятся. Я испытываю мимолетное желание броситься к двери и сбежать из этого дома вообще, покинуть Майренбург и окунуться в мирную и чинную атмосферу Берлина. Но именно в этот момент в гостиной появляется фрау Шметтерлинг, преисполненная достоинства хозяйка заведения. Я кланяюсь, протягивая ей руку, когда гримаса легкого недовольства, правда, тут же исчезнувшая, появляется на ее лице. Возможно, она заметила, что я дрожу. Она внимательно смотрит на Александру.

«Дорогой Рикки, — говорит она, вынимая ключ из скромной сумочки тонкой работы. — Все приготовлено так, как вы пожелали. Вы, конечно, знаете голубую дверь (она вкладывает ключ мне в руку). Приятного вечера», — добавляет она, обращаясь к Александре.

Мы поднимаемся по лестнице, покрытой темно-красным ковром, скользя пальцами по деревянным, покрытым позолотой перилам. «Я ей не понравилась», — шепчет мне Александра. «Она тебя просто не знает», — откликаюсь я. Мы оказываемся на пустой лестничной площадке и по мягкому ковру направляемся к голубой двери. Мне становится тяжело держать ручку, раздражает ее прикосновение к бумаге. Возвращается Пападакис, чтобы поправить подушки. Он подносит стакан к моим губам. Я глотаю. Майренбург наслаждается своей последней спокойной ночью. Он угасает в моей памяти. Отныне я буду вспоминать его только тогда, когда мне этого захочется.

Наглухо отгороженный от всех, бордель на Розенштрассе представляет собой особый микромир. В этом здании скрыто бесконечное количество комнат и переходов, совершенно изолированных от того мира, откуда сюда попадаешь. Фрау Шметтерлинг тщательно поддерживает эту атмосферу уединенности. Погружаясь в успокаивающий и восхитительно таинственный мир детства, посетитель замечает, как исчезают его страхи и тревоги, он забывает все наставления взрослого мира, его предписания и условности. Здесь он не только дает выход своим слабостям, но и удовлетворяет их, не беспокоясь о том, что о них станет кому-либо известно, не испытывая чувства вины: бордель был тем местом, откуда можно ускользнуть и куда при желании можно вернуться. От посетителя требовалось только немного денег. Здесь можно залечить любую рану, здесь не слышно пронзительных голосов, нет протянутых рук, сентиментальной чепухи. Здесь у мужчины (или, в случае необходимости, у женщины) появлялась возможность стать тем, кем больше всего хочется, то есть просто самим собой. Ничто не сдерживает здесь твое «я». Однако каждый ведет себя сдержанно и учтиво. В общем-то, нетерпимые и невежливые изгонялись из гостиной. Обладая решительным и в то же время материнским характером, фрау Шметтерлинг управляет борделем, словно капитан роскошным кораблем. Эта ухоженная женщина с пышными формами весь день проводила в своем «генеральном штабе» — причудливо обставленной кухне. В этом своеобразном убежище, куда был заказан доступ клиентам, груз ответственности меньше давил на нее. Именно на кухне фрау Шметтерлинг расспрашивала новеньких девиц и каждый день составляла меню со своим поваром Ульриком. В этом помещении большое место занимал высокий вместительный дубовый посудный шкаф, заставленный наборами красивых изысканных тарелок, завезенных из всех европейских стран: это была ее коллекция. Никто не знает, что она, собственно говоря, означает для нее, одно бесспорно, мадам от своей коллекции без ума. Она никому ни при каких условиях не позволяет прикасаться к ней. Сдержанная в общении, она не может устоять, если хвалят ее фарфор и ее тонкий вкус. Она усаживается в кресло-качалку рядом с посудным шкафом так, чтобы видеть длинный, великолепно накрытый стол и одновременно любоваться своей коллекцией. Ее служанки, одна из которых, бесхитростная Труди (в ее обязанности, в частности, входило помогать фрау Шметтерлинг одеваться), готовили чай, кофе, шоколад для девиц, которые то входили, то выходили. В виде исключения фрау Шметтерлинг иногда приглашала сюда поужинать двух или трех девушек из числа своих фавориток. Через решетки на окнах кухни виден сад, за которым она следит почти так же ревностно, как за своим фарфором, хотя и позволяет «месье» участвовать в уходе за ним. «Месье» — это астенический тип с седыми волосами и моложавым лицом, которого она иногда называет своим «защитником». Страстно влюбленный во фрау Шметтерлинг, он живет на последнем этаже дома. Из себя он выходит только тогда, когда чувствует, что его возлюбленной угрожают или оскорбляют.

Именно он занимается Эльвирой, дочерью содержательницы борделя, когда девочка по воскресеньям приходит в заведение. Она посещает лютеранскую школу, находящуюся на расположенной неподалеку улице Казернештрассе. Эта сдержанная малышка с темными глазами примерно десяти лет от роду нисколько не подозревает о занятиях своей матери. Если бы ее об этом спросили, она бы, вероятно, ответила, что у ее матери мастерская по ремонту одежды, потому что, когда она появлялась дома, то заставала девушек, которые собирались вместе главным образом в просторной кухне за этим нехитрым занятием. Они ее любили, как любили бы, наверное, любого ребенка, оказавшегося на ее месте. «Месье» должен был каждый день навещать дом, где жила Эльвира, чтобы убедиться в том, что о девочке заботятся так, как положено, и что она ни в чем не нуждается. В борделе он следил за порядком в комнатах; частенько ходил с девушками за покупками; в его обязанности входило регулярно украшать комнаты свежими цветами, поддерживать чистоту, проверять двери и ставни. Он заботился о том, чтобы собачки чау-чау, принадлежащие фрау Шметтерлинг, были вовремя накормлены и дважды в день с ними погуляли. Этих собак не любил никто из клиентов, хотя большинство из них делали попытки приручить и приласкать их. Они были злобные твари, которые, как поговаривали, имели обыкновение нападать на гомосексуалистов, посещающих заведение. Я обычно угощал их паштетом или маленькими кусочками печенки и этим, полагаю, завоевал их симпатию. Фрау Шметтерлинг не раз говорила мне, что Пуф-Пуф и Мими хорошо разбираются в клиентах, добавляя, что она всегда полагается на отношение своих собак к людям. Многие женщины, конечно, разделяют эту точку зрения о домашних животных и обладают способностью совершенно неосознанно давать понять своим маленьким спутникам жизни, ценят они или нет того или иного человека. Однако я никогда не мог понять, обязан ли я своим успехом целиком указанной выше форме подкупа или иным своим качествам. Фрау Шметтерлинг находила меня привлекательным. Я думаю, что я— один из самых давних клиентов этого заведения. Мой отец направил меня сюда, когда я был совсем юн, в просветительских целях, так что я по-прежнему был для нее «ее» Рикки, и она следила за моей карьерой с поистине материнской заботой. У нее есть экземпляры моих скромных трудов с моими дарственными надписями, и, кажется, она искренне гордится этим. Фрау Шметтерлинг — еврейка. Никто не знает, как ее зовут. Она получила великолепное воспитание, строго придерживается общепринятых обычаев. Не заботясь о моде, она всегда одевается в платья, украшенные кружевами, пошитые просто, но элегантно. С «месье» она обращается полуласково-получопорно, как королева со своим принцем-консортом. Есть что-то трогательное в их взаимном уважении. Из-за ее склонности к полноте, ее уютного округлого тела трудно определить ее возраст, но я полагаю, что тогда ей было около пятидесяти. Она бегло говорила на нескольких языках и, кажется, воспитана на славянском диалекте, что позволяет предположить, что она родом из Белоруссии или Польши. «Мои девушки — настоящие дамы, — говорит она. — И я рассчитываю на то, что с ними будут соответственно обращаться. Наедине с клиентом они вправе решать, как им следует себя вести, однако во всем остальном я требую от них тактичности и скромности». Девушки, работали они или нет, были всегда безукоризненно одеты. От клиентов требовали, чтобы они появлялись в вечерних туалетах. Я оделся так тщательно, словно отправлялся на официальный прием в посольство. На Александре шелковое розовое платье и темно-зеленая накидка. Я открываю голубую дверь и прохожу в комнату, пропустив перед собой Александру. Первое впечатление складывается от легкого запаха духов, блеска деревянной обшивки стен, лепных украшений потолка, зеркал и приспущенных драпировок. Все освещение комнаты составляет единственная декоративная лампа. Откуда-то из глубины дома доносится приглушенный лай. Все в комнате какое-то плотное, густое, мягкое, и темное, дышит сладострастием, поэтому юная особа, растянувшаяся на кровати со стойками, кажется особенно маленькой и хрупкой. Она спокойна, расслабленна, на лице ее выражение явного удовольствия от предстоящего приключения. Она встает, подходит к Александре и грациозно целует ее в обе щеки. «Вы француженка?» — спрашиваю я ее. Я по обыкновению направляюсь к буфету и наливаю всем нам троим абсент. Юная дама пожимает плечами, предоставляя мне самому решать вопрос о ее национальности. «Как вас зовут, мадемуазель?» — «Мое имя Тереза». У нее берлинский акцент. Она внимательно смотрит на Александру: «Вы очень красивая. И так молоды».