Он встал, суровый и торжественный. И я поднялся вслед за ним и стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.

- Понимаешь, Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может…

Я запротестовал. Никак я не мог признать себя красным офицером. Если бы еще по саперному делу…

- Ну вот… - развел руками Иван Лаврентьич. - Вот твоя дисциплина… Дунул - и нет ее!

Уже на рассвете, когда закурились дымки над трубами хат и заскрипел, подавая воду говорливым хозяйкам, журавель, я вышел от Ивана Лаврентьича на улицу села.

…Наутро, когда дежуривший по бронепоезду Панкратов построил всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.

Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали про измену Богуша.

Потом все смолкли.

- Прошу слова, - сказал в общей тишине рослый железнодорожник с синими кантами, наш замковый.

- Говорите, - сказал я.

Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в песок:

- Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!

Слово взял Федорчук.

- Что ж, - сказал матрос, - одним паршивым псом стало больше… Так ведь нам не поштучно их травить. Так и так приходится бить всей стаей!…

- Верно! - дружно поддержали матроса бойцы. - Вот правильно!

Один только смазчик при известии об улизнувшем изменнике весь переменился в лице и стал требовать, чтобы я, ни минуты не задерживаясь, не дожидаясь приказа, вел бронепоезд полным ходом на позицию.

- Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам… вот посмотришь! - твердил он, все больше горячась.

Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о его тяжелой болезни, и теперь каждый считал личным своим долгом оберегать товарища от всего, что могло бы ему повредить. А сейчас человек так разволновался, что дальше некуда…

Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.

Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с тех пор за все время беседы не проронил ни слова, только слушал. И вдруг он выскочил из шеренги и хлопнул себя по карманам.

- Та вин же, подлюга, кочергу у меня унес! - гневно вскричал старик и, покачав головой, добавил сокрушенно: - От-то я горазд рот раззявив - хочь колесами идь!…

Все бойцы, а смазчик первый, ответили дружным хохотом.

В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.

Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров, они делали перегруппировку сил и подтягивали резервы, чтобы снова обрушиться на нас.

Комбриг послал разведку, а бронепоезду приказал выдвинуться и пощупать противника - обстрелять район станции.

Мы двинулись. Между разъездом, где мы ночевали, и Проскуровом места холмистые, пересеченные балками, железная дорога поворачивает здесь то вправо, то влево. Куда ни глянешь - глаз упирается то в песчаный откос, то в зеленые террасы холмов. Пришлось мне останавливать бронепоезд, карабкаться на холмы и оттуда осматривать местность в бинокль. «Лучше уж помедлю, решил я про себя, - но зато выберу позицию как следует!» Иные места мне казались подходящими, да только с этих мест противник не был виден… Наконец я рассмотрел на горизонте знакомую серую башню водокачки. Но самый город еще был заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую ее верхушку.

Я еще продвинул бронепоезд к станции, еще, и наконец холмы расступились в стороны. Вон и Проскуров.

Но только вышли мы на открытое место, как грохнули орудия… Нас забросало землей и осколками.

Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.

- Здорово работают!… - сразу же заговорили все в вагоне, когда мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок, с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.

- Да, отсюда не высунешься… - сказал матрос и покосился на меня. - У них это место уже, будь здоров, пристреляно!

Ничего не оставалось делать. Надо было приладиться так, чтобы стрелять перекидным огнем, через холмы.

Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать ему, а сам смотрю, как он возьмется за дело: ведь противник-то не виден!

А каменотес ничуть этим не смутился. Он наставил прицел на самую верхушку водокачки и давай гвоздить.

Неладно, вижу, делает: ствол пушки у него совсем в небо уперся, высоко снаряды идут, явно на перелет. И разрывов не видно: если бы хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости, так мы бы уж наверняка целое облако дыма увидели, - взметнуло бы дым по самую крышку водокачки!

Нагляделся я еще в первом бою, какие разрывы у шестидюймового снаряда…

Ни черта, вижу, не стоит наша работа. Зло меня берет, а поправить ничего не могу. Как без рук! А каменотес все гвоздит да гвоздит без оглядки. Пламя хлещет меня по глазам, в ушах гудит. Стою я позади, у борта, и под грохот орудия считаю выстрелы. Отсчитываю каждый со злостью: «Седьмой… восьмой… девятый…»

«Как же, - думаю, - быть? Ведь не то делает, совсем не то. А что надо? Что надо-то?»

- Сто-ой!… - бросился я к каменотесу на двенадцатом выстреле. Отставить стрельбу.

Каменотес даже попятился от неожиданности и убрал руку с прицела. А племянник его как вкопанный остановился у лотка со снарядом в руках. Скользкий стальной двухпудовик чуть не выскочил у него из рук, парень кряхтя наклонился и опустил снаряд на пол.

Матрос, смазчик, рослый железнодорожник - все повернулись ко мне.

С минуту еще лязгал и дребезжал буферами раскачавшийся от выстрелов вагон, потом стало совсем тихо.

- Вслепую, отец, стреляешь, - сказал я. - Желтозадым на потеху… Наблюдательный пункт нужен!

- А где же это у нас наблюдатель? - Малюга прищурился на меня из-под своей соломенной шляпы и усмехнулся.

Кровь бросилась мне в лицо… Я сжал кулаки.

Малюга в смущении стал пятиться от меня, но я уже овладел собой.

Не глядя ни на кого, я отбежал в угол вагона, где среди всякого хлама валялись телефонные аппараты, пучки спутанного провода, лопаты, топоры.

- А ну-ка, помоги мне! - подозвал я матроса. - Надо телефонную линию проложить.

Матрос присел возле меня и начал копаться в проволоке.

- Эх, не обучен я этому делу, - бормотал он. - Концы да концы, а как их свяжешь? Морским узлом, пожалуй, и не годится… Эй, фуражки с молоточками! - крикнул он, обернувшись к нашим железнодорожникам. - Может, вы в этом деле кумекаете?

Подошли оба железнодорожника, замковый и смазчик, но и они, как Федорчук, не знали, с какой стороны подступиться к аппаратам. Смазчик полез было в провода, но тут же запутался в них с руками и ногами, как в тенетах, и долго отстегивал узелки проводов от пуговиц и раскручивал петли с рваных, в заплатах сапог.

Я стоял, не зная, что делать.

«Тьфу ты, черт, ведь был же на бронепоезде телеграфист - этот, с желтыми кантами… Так негодяй Богуш прогнал его!»

- Товарищ командир! - вдруг услышал я голос с насыпи. Гляжу, около паровоза стоят два наших красноармейца-пулеметчика. Воду пьют из тендера, присасываясь к водомерным краникам.

- Ну, чего вам? - отозвался я.

Один из красноармейцев подбежал к вагону, румяный, с бровями подковкой, и я сразу узнал в нем Никифора, того самого, который вчера первый открыл огонь по петлюровцам.

- Вы телефонистов спрашиваете? - сказал он, стряхивая воду с гимнастерки. - У нас в команде имеются.

- Телефонист?… Давай его скорее сюда!

Оба красноармейца проворно влезли в вагон.

- Вот они, телефонисты, - сказали они, став рядом.

- Даже двое? Вот здорово! Ну, беритесь, ребята, за дело, тут каждая минута дорога.

Красноармейцы бросились в угол вагона, разрыли, перекидали в четыре руки весь хлам и под старыми, порыжевшими пучками проводов отыскали телефонную катушку. Они покувыркали ее по полу, осмотрели со всех сторон. Попробовали на ощупь блестящий просмоленный провод.