- А ты чего маячишь тут? - закричали на меня с разных сторон. - Ложись!

Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью. Половина знамени голубая («блакитная» - по-украински), половина желтая… На солнце засверкали широкие, заграничной выделки, примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы…

На миг все затихло.

Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа, слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до того пулеметы.

«Та-та-та-та-та!…» О, эти звуки показались мне прекрасной музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли.

А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий, четвертый повалились ничком…

- Огонь! - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и сунул в руки жестяной рупор. - Связной от Теслера передал: «Огонь, прямой наводкой!»

И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем, но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон врагу.

Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они совсем близко… Наконец-то наши команды к встречному бою…

- Вперед! За Советы!

- Ура-а-а-а!…

Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в штыковой бой…

Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы - били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами - и погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался…

Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по цепям, которые шли атакующим на поддержку, - и мы, всей командой, работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие цепи наших геройских бойцов…

- Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок, и приказание комбрига: «Не выставлять поезд под огонь!»

Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.

Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше наших трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы катили обратно за холмы.

Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к бронепоезду на своем рослом жеребце.

- Арестую! - закричал он, вздернув жеребца на дыбы. - Под суд пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это запомнить.

И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.

Что он сказал? «Не бронированный поезд… Тыловая площадка…»

Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я ослышался?

Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных в вагоне.

Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.

Они молчали. Так продолжалось несколько минут.

Первым заговорил Федорчук.

- А знаете, братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув под себя гильзу с порохом и садясь на нее. - Ведь вот всю эту ночь меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал - никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы, ребята, наш поезд… - матрос хлопнул себя по колену, - «Тыловой громобой». Согласны? Голосую. Кто против?

Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.

Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.

- А я вот что скажу, моряк, - заговорил он, тронув матроса за плечо. Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и человеку. Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по уставу… - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою сторону: - Забула мати, як детину звати!…

- Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!…

Все стали к орудию.

Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил, что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и паровоз выйдет из строя.

- Отбой! - скомандовал я.

Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.

Поезд тронулся.

Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных порожних ящиков из-под снарядов.

Надо было собраться с мыслями.

«Что же это такое? - спрашивал я себя. - Бронепоезд - и вдруг превратился в тыловую площадку…»

Остаток дня мы провели на своем разъезде.

Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.

За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча, выплеснул варево за борт в канаву.

Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами, разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.

Я устроил собрание команды.

- Вот что, товарищи, - сказал я. - Все мы бойцы нашей Красной Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в упор - и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?

Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.

- Ну ладно, - сказал я, - давайте разберемся. Мы с одним орудием на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены да бронепоезд еще вдобавок - видали эту стальную крепость? В этаком пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай - конец: расшибут и наш полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?

Бойцы молчали.

Я продолжал:

- И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить петлюровцев метким огнем с дистанции…

- До восьми верст эта орудия берет, - вставил Малюга. - Ежели только сам наблюдатель…

Я перебил его:

- Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!

Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели - кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.

- Да о чем тут много говорить? - закончил я свою речь. - Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое бывает…

Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.

Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики. Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.

Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.

Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.

- Пушка что? Пушка известно… - сказал он, сурово, исподлобья оглядывая всех. - Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?