Вот уже два самолета "Эль Аль" прошелестели на посадке. Кавалькада рава Зальца умчалась, а последнего узника Сиона всё нет и нет... Спросили службу информации. Говорят, ждут третий самолет, из Будапешта. "Наверное, ваш узник Сиона там. Куда он денется?!"

Дов озабоченно взглянул на часы. Прогудел хрипло, видно, на стройке глотку надорвал:

- Вот что, други! Айда в кафе, закусим! Придет третий самолет, сообщат по радио.

В кафе Дов присел возле Петра Шимука, спросил без обиняков:

- Ты вроде однокамерник Казака? Так, Петро?.. Расскажи об этом Лександре-Сашеньке, лады? Встречаем зека, как героя, без туфты. Надобно знать, каков он, наш последний...

Шимук отставил чашку кофе недопитой, начал рассказ без промедления:

- Геолог он. Потомственный. И батько его был геологом. Но... столичная штучка! Из ученой братии. Французский язык, как родной. В лагере нам стихи читал. Из Бодлера-Апполинера, ну, и прочих. Я раньше и имен таких не слыхал, хоть и в опере пел: "Ужель та самая Татьяна...". За что его взяли? Перестройку начал за десять лет до Горбачева... Нет, какая чернуха! Правду говорю. Геолог, шахтный геолог, а дружки были из МИМО. Институт такой, международные отношения, посольские детишки, номенклатура всякая. Оттуда и пошла кутерьма. Детишки выпускали альманах. Нелегальный, конечно. Назвали "Варианты". Куда идти России? Сейчас известно, что Андропов еще в восемьдесят третьем дал задание академику Заславской, из Сибири...

- Выяснить, как глубоко мы в жопе? - перебил Дов, которого чем-то раздражал гулкий, с металлическим отзвуком, баритон Шимука. Только когда тот умолк, кофе допил, понял, почему раздражал: тем лишь, что он, Дов, ничего не знал об этой истории. "Варианты"? Не слыхал даже! Как так?!.

У Дова в старом доме, под Тель-Авивом, целая комната была отведена шкафам с папками "Лагеря СССР". Каждого зека, вырвавшегося на Запад, выспрашивал. "Леваки" от политики им не верили, все они, де, не объективны... Целью жизни Дова было рассказать Западу, что и в Москве, и в Киеве его, Дова, дружков и знакомых каждый божий день стреляют, как бешеных собак, налепляя им кликухи разные. Чтоб прозрели, наконец, треклятые "леваки", а то всем будет секир башка. А переехал в Иерусалим, шкафы "Пташке" своей отгрузил, в ее виллу, поскольку и она зековскими папками занималась. Две тысячи шекелей в месяц положил ей за это, а сам отвалил в сторону: дел выше головы! Да не просто отвалил, как постиг сейчас, а душою отвалил. Отплывала Россия, как корабль. То ли от того, что приоткрылась ныне Россия "левакам" (и без него, Дова, все видят, что с ней сотворили), то ли еще проще дело: дружки ушли в мир иной, а о молодых, незнакомых, с которыми своей тюремной пайки не делил, душа так не болит. Подумал о себе с досадой: "Запсовел ты, Дов, ерой еврейский...". Потому и Шимука перебил с неприкрытым раздражением, даже с неприязнью в голосе:

- Ты не вообще, а о Саше давай! О Казаке!

- Так я о нем и говорю, - Шимук обиделся. - О ком же еще! Академику Заславской думать разрешили, а геолога Казака, поскольку он не уран искал, а свободу, да еще без санкции Андропова, доставили на Лубянку. Ну, начало ГБ срок мотать. Было это весной восемьдесят третьего, никакой перестройкой и не пахнуло. А тут - стоп. Поскольку все участники нелегального журнала дети высокой номенклатуры. Пословы дети, элитарный круг. Начался трезвон. Громыко звонит Суслову. Суслов Андропову. Мол, столько послов сразу менять международный скандал. Ну, похерили дело; с одним, правда, условием: виновные должны покаяться. Ну, все и покаялись, кроме Саши Казака. Его и так, и этак, Саша ни в какую. Он в аспирантуре тогда учился, в шахты лазил; единственный технарь среди пословых. Его, конечно, с работы долой! Но и тем не перешибли еврейского упрямства. Тогда суд выпустил запуганных сашиных дружков свидетелями против шального геолога и дали ему семь лагерей и пять по рогам.

- Так он из диссидентов, значит? Тогда зачем ему Израиль?

- Прилетит, расскажет. Я его уж в лагере узнал. Втолкнули к нам, пиджачок рваный, на голове черная кипа. По субботам его в карцер волокут, поскольку, твердит он, евреи по субботам не работают.

- Це дило треба разжувати, Петро. Отчего высоколобые, которые сионизм в гробу видали, вдруг в Сион рванулись. Таких, слышал, ныне поток. Вот и Наум подтверждает. Психодоктора разные. Мудрецы-телевещатели. Раньше их тут ни духом, ни слухом. Один Наум, для развода... Ну, не один! Единицы.

Эту тему развить не удалось. Радио сообщило о посадке самолета "Эль Аль" из Будапешта. Быстро зашагали к дверям, из которых появлялись прилетевшие. Оградкой отделены двери, к ним не подойдешь, а за оградкой толпятся, руками машут родственники -встречают своих. Протолкались поближе. Наум поднял над головой заготовленную фанерку, на которой начертал фламастером: "КАЗАК АЛЕКСАНДР". Вываливается народ - по одному, семьями. Некоторые толкают перед собой тележки с чемоданами, сумками. Большинство налегке: отстал, видно, багаж.

Припекает. Жара сырая, приморская, а многие олим в длинных российских пальто, в тяжелых ботинках. Старушка в каракулевой шубе. Наум поглядел на этот поток. Лица у прилетевших озабоченные, в тревоге, ошарашенные, глаза выпученные, будто оглушили людей чем-то тяжелым; ищут взглядом родственников и, лишь найдя в толпе, успокаиваются, зовут, машут руками. Начал редеть поток. Наум заметил в некотором удивлении, что лица прилетевших в Израиль на всех газетных снимках выражают самозабвенный восторг, где эти щелкоперы отыскивают таких счастливых олим?

Тут же отозвался Дов: - Известно где. На трапе самолетов. Не обратил внимание? Все восторги на трапе, когда олим еще в подвешенном состоянии, еще как бы летят, а ступил человек на землю -все! Начинаются земные хлопоты.

Посмеялись, но уже с легким беспокойством: нет что-то их Казака. Выбежал из дверей сохнутовский чиновник, машет своим "воки-токи". Говорит с легкой усмешкой: - Вот вам ваш славный узник Сиона! - И вытолкнул вперед плотного человека в габардиновом плаще. Тот еще и рта не раскрыл, послышался голос Петра Шимука: - Не он!

Дов шагнул к незнакомцу, глядя на него как-то боком, как птица, собирающаяся клюнуть.

- Узник Сиона, говоришь?

- Как есть узник Сиона, Емельян Серыгеевич Казак. Для дружков, Эмик. Из столицы мир-ра великие Черыновцы. - Эмик с большинством звуков русского языка был явно не в ладу, а его р-р-р вибрировало с таким акцентом еврея из анекдота, что все невольно заулыбались.

- Складно врете, Емельян Сергеевич, он же Эмик, воровская твоя харя, просипел Дов.

- Не веришь? - удивился Емельян Сергеевич. - Смотри, падло! - Он сбросил габардиновый плащ, пиджак в широкую полоску и стал сдирать рубашку. И тут встречавшие не удержались, захохотали: все тело Эмика от кончиков пальцев до пояса было покрыто лагерной татуировкой. Тут были и голые бабы с выдающимися статями, кресты и ножи, и типовые сентенции, вроде "не забуду мать родную" -вся тюремная каллиграфия, одним словом.

- Смеетесь?! - вскричал Эмик оскорбленно. - Они поставили на меня семь раскаленных утюгов, смотрите? - И в самом деле, на теле Эмика было много участков сожженной кожи, белые пятна, рубцы. - Смотрите теперь на грудь! Видите утюг? А этот? Наум присвистнул: лютовало ворье, видно, счеты сводило. - "Мусора" извелись, требовали, чтоб отдал "бабки", - объяснил Эмик.

- Отдал, голубок? - поинтересовался Дов.

- Ну, ш-што ты, кореш! Это я отдам "бабки"?!

- А Сион нам совершенно ни к чему, Емельян Сергеевич, - Наум усмехнулся. - Зря потратились на билет,

Емельян Сергеевич, поняв, что с "Узником Сиона" не вышло, признался чистосердечно: - Так бежать надо было, кореши, бежать, куда глаза глядят, и вот я перед вами, как есть! - Жаловаться было, видно, не в его характере. Не воровское это дело, жаловаться. Емельян вскинул руки, потряс ими: - Э-эх, если б вы знали, кореши, какие я делал "бабки"?!

Дов шепнул что-то Науму, который исчез и вскоре привел сохнутовца. Тот с неудовольствием забрал торопливо одевавшегося Эмика и пообещал проверить.