— Епископу?

— Недостойный раб Божий, Мартин, епископ Кесародуна Турона, к твоим услугам. А как зовут тебя, сын мой?

Грациллоний назвался, упомянув свой чин и легион. Он никак не мог прийти в себя от изумления. Голова шла кругом.

— Далеко ты забрался. Думаю, нам найдется, о чем поговорить. Заходи же, — Мартин взял его за локоть и потянул внутрь.

Переодеваясь в отведенной ему комнате, Грациллоний размышлял. Он совсем недавно услыхал о епископе Мартине, но слухов этих вполне хватило, чтобы заинтриговать центуриона.

В долине Лигера он обратил внимание на то, что многочисленные языческие святилища, совсем недавно украшавшие местность, либо исчезли без следа, либо превратились в груды обломков. Время от времени по дороге попадались пни — останки свежесрубленных священных деревьев, а у источников и на вершинах холмов стояли вместо алтарей кособокие хижины. Грациллоний принялся расспрашивать местных жителей о причинах таких перемен и узнал, что епископ Турона во главе отряда монахов несколько лет разъезжал по округе, не только обращая население в свою веру, но и уничтожая любые признаки поклонения древним божествам.

— Истинный христианин! — вскричал, помнится, юный Будик. Ему, ревностному приверженцу Христа, было радостно сознавать, что его вера наконец-то вышла за городские стены.

— Да уж, — пробормотал тогда Грациллоний. — Интересно, что говорит народ?

Мартин вполне мог действовать подобным образом, имея за спиной всю мощь империи. В конце концов, поклоняясь Митре, сам Грациллоний формально нарушал закон. Всякому язычнику, поднявшему руку на христианского священника, были уготованы страшные кары. Впрочем, сельские жители предпочитали иные способы. Уж Грациллоний-то знал, насколько они бывают упрямы и строптивы.

Тем не менее, если верить слухам, Мартин взял над ними верх. Грациллоний не знал, можно ли верить историям о чудесах, якобы совершенных епископом. Говорили, что он молитвами и наложением рук исцелял хворых, увечных и слепых, что однажды он даже вернул к жизни умершего мальчика. Еще говорили, что он как-то потребовал срубить подгнивший дуб — и встал на том месте, куда должна была упасть крона; когда дерево начало валиться, он поднял руку — и дуб перевернулся и упал в противоположную сторону, вследствие чего множество наблюдавших за этим событием людей обратились в христианство. Что ж, бывает, галликены и не такое вытворяли…

Скорее всего, дело не в вере, а в самом Мартине. Епископ был суров — и неприхотлив в быту. Он жил за городом, в компании людей, которых привела к нему его репутация. Большую часть суток они проводили в молитвах и размышлениях. Проповедуя, Мартин никогда не улещивал и никогда не угрожал. Он говорил с простыми людьми на их языке, тихо и дружелюбно, и порой позволял себе шутки. Рассказывали, что он со своими присными поджег кельтское святилище, но когда пламя готово было перекинуться на стоявший по соседству жилой дом, епископ лично возглавил тушение пожара.

По слухам, он не рвался к власти и должность епископа получил совершенно случайно, вопреки собственному желанию, подчиняясь воле толпы почитателей, буквально заставившей его согласиться. Таким вот образом он во второй раз в жизни стал служить государству. Первый случай относился к его юным годам: еще мальчишкой он бежал из родной Паннонии, от отца-язычника, и записался в армию, в которой честно прослужил положенные двадцать пять лет, прежде чем посвятить себя своему Богу. Послушник, отшельник, монах — казалось, его Бог нарочно испытывает Мартина, уготавливая ему все новые испытания.

Он с честью выдержал все, выдержал и победил. Или это не столько его победа, сколько нежелание народа поклоняться прежним богам? Люди разуверились в своих прежних покровителях. Грациллонию вспомнились слова Форсквилис…

Он вышел в общий зал, как раз когда стали подавать ужин. Мартин сидел за столом вместе со своими спутниками — четырьмя моложавыми священниками с тонзурами на головах. Епископ устроился на колченогом стульчике, тарелку он держал на коленях. Еда была скромной: овощи, зелень и несколько кусочков сушеной рыбы. Принятию пищи предшествовали молитвы, за едой один из братии, очевидно, постившийся, читал Евангелие. Грациллоний молча съел свою куда более сытную порцию.

После ужина Мартин поманил его к себе, указал на скамейку и проговорил:

— Что ж, центурион, не соблаговолишь ли поведать нам о своих делах? Ты многое, должно быть, повидал на своем веку…

Епископ пришелся Грациллонию по нраву, однако центурион отчаянно боролся с зародившейся в нем приязнью. Впрочем, борьба, похоже, была тщетной.

— Я направляюсь по государственному делу. Меня вызвал император.

— Я так и подумал. А мы уже повидались с ним и теперь возвращаемся домой. По-моему, мы можем помочь друг другу.

— То есть?

— Я расскажу, чего ты можешь ожидать при дворе. Там случилась распря, и весьма жестокая. Даст Бог, скоро все уляжется, однако тебе следует избегать кое-каких тем в беседах. А мне бы очень хотелось узнать, как обстоят дела в Арморике — и в Исе.

Грациллоний вздрогнул.

— Это же очевидно! — рассмеялся Мартин. — В Тревероруме я краем уха слышал, что туда вызван префект из таинственного города. Кем еще можешь быть ты, назвавшийся центурионом британского легиона? Итак, налей себе этого замечательного вина и поведай нам свою историю.

Грациллоний последовал его совету; хотя и сам Мартин, и его спутники пили простую воду, в них чувствовалось здоровое веселье людей, сваливших с плеч тяжкую работу. Ожидая, пока принесут вино, центурион призадумался.

Что можно рассказать без опаски? В докладах императору он нарочно опускал многие подробности, прежде всего связанные с религией и колдовством. По дороге он многажды репетировал свою речь, представлял, как будет отвечать на различные каверзные вопросы. Нет, обманывать своего императора он не собирался. Но навлекать на себя вельможный гнев и опалу тоже не стремился.

— Что ж, — промолвил наконец центурион, — вы наверняка знаете, что мы сохранили верность империи. И будем хранить эту верность, сколько сможем. — Повествование о стычке с багаудами и об освобождении епископа Аратория сопровождалось изумленными возгласами монахов и затянулось надолго. Грациллоний отпустил несколько фраз о возрождении торговли и закончил так: — Скоро стемнеет, а я хочу выйти на заре. Ты упомянул о том, что мне следует кое-что узнать. Что именно?

Мартин нахмурился.

— Увы, сын мой, история эта долгая, а ты торопишься.

— Я простой солдат. Объясни в нескольких словах, чтобы я понял.

На лице Мартина промелькнула улыбка.

— Ты просишь чуда. Хорошо, я попытаюсь. — Он помолчал, собираясь с мыслями.

Его рассказ поверг Грациллония в смятение. Центурион уяснил только, что некий Присциллиан, епископ испанской Авилы, был обвинен в ереси, то бишь в искажении христианского вероучения. (Ересь как христианское понятие была для Грациллония пустым звуком. Он смутно догадывался о сути разделения между католиками, считавшими Бога и Христа едиными, и арианами, утверждавшими, что они различны. В митраизме все было куда как проще, любые парадоксы веры составляли основу таинства и ни в коем случае не касались простых смертных.) Этот Присциллиан проповедовал доктрину совершенства, причем, по мнению Мартина, зашел слишком уж далеко; он учил, что падший человек никогда не достигнет благодати без Божественной помощи. С другой стороны, Мартин признавал, что дело тут, скорее всего, в избытке рвения, а вовсе не в приверженности колдовству, которую вменяли Присциллиану в вину. Если бы епископ Авильский был один, переполоха бы его «ересь» не вызвала, но к его учению примкнули сотни и тысячи людей, отчаявшихся в жизни. По настоянию епископа Амвросия из Медиолана император Грациан своим рескриптом запретил это вероучение. Приверженцы Присциллиана рассеялись и попрятались. Сам же Присциллиан с несколькими верными учениками отправился в Рим, надеясь добиться справедливости у папы. Среди его сопровождающих были женщины, в том числе две подруги консула Авсония. Это обстоятельство породило нехорошие слухи.