Она неподвижно сидела в кресле с высокой спинкой и наблюдала, как он ходит по комнате. На ее платье из домотканой шерсти и серебряной ленте отражался свет огней. Он мерцал в ее глазах, отчего казалось, что они горят демоническим огнем, хотя на ее лице было написано лишь сострадание к нему. Сорен был в красном платье, на его груди висел талисман в виде солнца (он считал, что этот случай — зловещее предзнаменование). В тусклом свете его волосы и борода казались еще более серыми.

— Так все и было, — с трудом проговорил Сорен. — Он защитил бандита. Говорят, он уложил его в постель во дворце. Не успел я опомниться и возразить, как Грациллоний сам объявил себя победителем и сказал, что бой закончен; он сделал его своим рабом, но это ничего хорошего не сулит. Скорее наоборот, он принесет Таранису гекатомбу, причем быков купит сам.

Ланарвилис кивнула.

— Галликены слышали об этом, — мягко сказала она. — Он прислал нам письменный счет — его написала Бодилис, с которой он уединился во дворце в присутствии римских солдат. Они туда привели и галла. Пока это все, что я знаю. С нами он был немногословен и суров, хотя Бодилис и старалась смягчить его слова.

— Отдохни, — сказал Сорен. Звук его шагов приглушались ковром и барабанным грохотом моря. — Я возмущен. Ис живет благодаря богам, которые издревле требовали жертв. Он сказал, что будет драться с тем, кто вызвал его на бой, а тот, кто не сдастся, должен умереть; но он не отдал почести богам. Он назвал это убийством! — Сорен перевел дыхание. — «Отойди», сказал он мне, и отвез разбойника домой.

Я взывал к морякам, чтобы они убили негодяя, если это не может сделать их король. «Не переживай, — сказал мне Грациллоний (о, как спокойно он это сказал), — здесь никто не обязан умирать». Он положил руку на рукоятку меча. Я видел, Ланарвилис, как были потрясены не только моряки, но и стражники, но он их король, и они обязаны ему повиноваться, королю, который насмехается над богами, возвысившими его, — Сорен стукнул кулаком по ладони. — Я едва сдержался, хотя меня душил гнев. Потом раненого перевязали; и сделал это римлянин, солдат, не имеющий навыков в медицине, а не наш военный врач… Я пытался переубедить Грациллония. Независимо от веры, сказал я ему, он наверняка понимал, что его богохульство и неповиновение только вызовут к нему ненависть и сведут на нет все, что он сделал для Рима. Он ответил, что не думает об этом.

— Боюсь, он был прав, — сказал Ланарвилис.

— Да, — взревел Сорен. — Ты слышала, вечером, когда этот Руфиний немного оправился от ран, Грациллоний привез его в город. Но сначала он послал геральдов, чтобы они объявили о его намерении. На дороге Лера собралась толпа. Он въехал в Верхние ворота во главе отряда моряков, и в его седле сидел Руфиний. Понимаешь? Он торжествовал, а люди кричали от радости!

— Я слышала об этом, — сказала Ланарвилис. — Меня это не удивляет.

— Он их победил. Несмотря на его, чуждого нам, Бога; несмотря на христианского священника, которого он защищает; несмотря ни на что, он — их дражайший король Граллон, ради которого они возьмут в руки оружие и пойдут биться с любым врагом. Сколько это будет продолжаться — до тех пор, пока боги обратят свое оружие против них?

— Сорен, — тихо спросила она, — ты не думал о том, что это может действительно оказаться концом эпохи, положенной Бреннилис? Что Ису еще раз предложена чаша молодости, и если он не попробует ее, то состарится и умрет?

Он остановился и долго смотрел на нее.

— И ты? — наконец выдохнул он. Она покачала головой.

— Нет, дорогой. Я тебя никогда не предам. Но мы с моими сестрами — без Бодилис, хотя она написала мудрое письмо, — говорили с Малдунилис, которая вернулась с Сена. Я знала, что ты будешь меня искать.

— И что вы решили?

— Может быть, Таранис согласится принять от Грациллония другую жертву?

— Не думаю. В его сердце течет не священная кровь.

Ланарвилис вздрогнула.

— Подождем. Сегодня Таранис не наслал на нас молнии. Но если боги и самом деле разгневаются, их месть будет медленной, но жестокой.

Сорен очертил в воздухе знак и сказал:

— Я думаю, Ис не должен пострадать из-за слабости одного человека. Вы, галликены, можете его проклясть, как Колконора.

Ланарвилис его перебила:

— Нет! Никогда! Возможно, он совершил ошибку, но сделал это не со зла. Проклятие, посланное без желания, не достигнет цели, как стрела, пущенная из лука, у которого нет тетивы.

— Может, не все галликены откажутся?

— Все, Сорен.

— Пусть будет так, — сказал он. — Что ж, у Иса уже были недостойные короли. Я говорю не о зверях, вроде Колконора, потому что устроить заговор против избранника Тараниса его вынудило отчаяние, а о тех, кто поставил под угрозу весь город. Мы разошлем наших людей по всей Арморике, они будут раздавать золото и обещания. Грациллонию будет поступать вызов за вызовом, и кто-нибудь из них его убьет.

Ланарвилис спокойно ответила:

— Мы, галликены, обсудим эту идею и отвергнем ее.

— Что?

— Некоторые из нас его любят. Но не думай об этом. Если потребуется, мы тоже можем положить свои сердца на алтарь. Мы с тобой политики, самые известные среди тех, кто служит богам. Ведь мы служим не только нашей матери Ису? Подумай о том, что сделал Грациллоний и еще сделает. Он укрепил город, даже не возводя стены. При нем снова расцвела торговля. Он примирил богатых и бедных. Он оберегает нашу свободу. Кто, кроме него, мог удержать императора Максима и не позволить ему войти в город? Кто, кроме него, мог заставить трепетать от страха шотландцев и саксов? Его Митра — полная противоположность Христу, отнявшему у нас наших богов. Только представь, что на его месте окажется грязный варвар или беглый раб. Говорю тебе, Сорен Картаги, и если ты честный человек, то признаешь это: если Ис потеряет короля Граллона, город поразит зло.

Наступила тишина, ее нарушал только грохот волн.

Наконец Сорен с трудом произнес:

— Я… это знаю. Но хотел услышать это от тебя. Я уже поговорил с членами Совета. Ханнон пришел в бешенство, но я с ним еще поговорю, и с остальными тоже. Мы не станет поднимать восстание, не станем устраивать заговор, просто подождем. Пусть нас рассудят боги.

Он постоял и потом добавил:

— Но мы, их жрецы, не можем сидеть сложа руки. Они сделали нас теми, кто мы есть. Как мы можем исправить совершенное ими зло?

— Мы подумаем над этим, — мрачно ответила Ланарвилис. — Мы, его жены, знаем, как упрям Грациллоний. Но терпение и твердость — лучшее оружие женщины. Поэтому мы заложим основы его неотвратимого будущего, завтра он умрет, и мы его похороним. Наши дочери должны расти в благоговейном страхе перед богами. Во-первых, это надо внушить Дахут, дочери Дахилис, которую мы воспитываем. Форсквилис чувствует, что над девочкой довлеет рок. Какой — неизвестно, но с годами эта сила становится все более явной.

Сорен снова очертил в воздухе знак.

— Хорошо, — сказал он. Потом взял чаши с вином, стоявшие на столе, передал одну Ланарвилис, а из своей сделал большой глоток.

Затем сел напротив нее, улыбнулся и сказал:

— Ты сняла с моей души тяжелый груз. Спасибо.

Она тоже улыбнулась ему.

— Нет, ты сам его снял.

— Возможно, но сначала ты ослабила сдерживающие его оковы. Ты всегда была добра ко мне.

— Разве я могу обращаться с тобой иначе? — прошептала она.

Тяжелый разговор был закончен.

— Что ж, — предложил он, — может, поговорим о чем-нибудь другом? Как ты жила после нашей последней встречи? Что ты мне расскажешь?

— Все, что ты позволишь, — сказала она.

Зимним вечером трое римлян вошли в пивную в районе Рыбьего Хвоста. Первого здесь хорошо знали: Админий, помощник командующего легионом. Вторым был Будик, он заходил сюда от случая к случаю. Он нес фонарь, но не задул его, а поставил на пол, на котором еще оставалась мозаика. Третий был высоким, крупным мужчиной средних лет, одетый в обычную тунику и штаны, волосы надо лбом были чисто выбриты.