- - И когда шлюпка отчалила уже от парохода, за горой разорвался пушечный выстрел, и вода около шлюпки в грохоте бешено рванулась к небу. Это обстреливали казаки, пошедшие вперед, навстречу к седьмому (и первому и двадцатому) революционному крестьянскому полку имени матроса Чаплыгина. -

... Такие люди, как Некульев, - стыдливы в любви; - они целомудренны и правдивы всюду. Иногда, во имя политики и во имя жизни они лгут, - это не есть ложь и лицемерие, но есть военная хитрость, - с собою они целомудренно - чисты и прямолинейны и строги. - Тогда, в первый Медынский день, все солнце ввалилось в контору, и было очень бодро, - и потом, через немногие дни, в той же лунной неделе, в лунной и росной мути, Некульев сказал - всем солнцем и всем прекраснейшим человеческим - "люблю, люблю!" - чтобы в этой любви были только солнце и человек: тогда пьяно пахло липами и была красная луна, и они выходили из лесу к полям, где Арина с рабочими драла корье - драла с живых деревьев живую кору, чтобы дубить ей мертвую кожу. - - У Арины Арсеньевой было детство, пропахшее пирогами, которое она хотела выпрямить в прямолинейность, - и она возрастала обильно - матерью сырой-землей - как тюльпанная (только две недели по весне) степь, - кожевенница Арина Арсеньева, прекрасная женщина. Дом был прежний, но дни были иные, очень просторные, и не было ни приказчиков, ни бухгалтеров, ни отца, ни матери. Надо было работать во что бы то ни стало. Надо было все перекраивать. Дом был тот же, но из дома исчезли пироги, и там, где раньше была столовая (вот чтобы эти пироги есть) стояли нары рабочих, и для Арины остались мезонин, чемодан, корзина с книгами, кровать, стол, винтовка, образцы кож, и в углу жил волченок (о волченке потом...). Но за домом и за заборами - дом стоял на краю села - была степь по прежнему, жухлая, одиночащая, в увалах и балках, такая памятная лунными ночами еще с детства. А каждая женщина - мать. Надо было на тарантасе мчать в леса на обдирку корья; надо было мчать в город в совнархоз и там ругаться; надо было лезть на всяческие рожны на митингах в селе, на совещаниях в городе; надо было говорить о голье, о бахтарме, о дерме, о золении, о дублении, об обдирке, обсышке, о шакше (сиречь птичьем помете), - и надо было иной раз рабочих обложить - в чем пес не лакал, таким матом, чтоб даже сами скорняки уважили; за забором стояли низкие бараки, рядами стояли чаны для промывки и зазолки, сзади пристроена была боенка, строились бараки для мыловаренного и клеевого заводов, стоял амбарушка, где рушили в пыль лошадиные кости: надо было все перестраивать, делать заново и по-новому. Надо было носить пиджак по-мужски, револьвер на ремне, - и сапоги надо было шить на заказ: мала была ножка! И не надо - не надо было склоняться вечерами над волченком, смотреть ему в глаза, нежные слова говорить ему, и вдыхать его - горький лесной запах! - - И вот в солнечный бодрый день - всею матерью сырой-землей, подступавшей к горлу, - полюбила, полюбила! - И тогда, в той же лунной неделе, в лунной и росной мути, когда Некульев сказал - "люблю, люблю", - остались только луна, только мать сыра-земля, и она отдалась ему - девушка-женщина в тридцать лет, отдав все, что собрано было за эти тридцать весен. - Он, Некульев, приезжал к ней вечерами и приходил наверх в мезонин; иногда ее не было дома, тогда, дожидаясь, он рылся в чуждых ему книгах о кожевенном деле и пытался играть с волченком; но волченок был враждебен ему: волченок забивался в угол, съеживался и оттуда смотрели чужие, немигающие, абсолютно-осторожные два глаза, следящие за каждым движением, ничего не опускающие, - и волченок скалил бессильную маленькую свою морду, и от волченка гнусно пахло псиной, кислым, недостойным человека... Входила Арина, и Некульеву каждый раз казалось, что это входит солнце, и он слепнул в счастьи. Некульев не замечал, что всегда она кормила его вкусными вещами, ветчиной, свининой, и очень часто были или пухлые пироги, или сдобные пышки, которые Арина - удосуживалась, все же! - пекла сама. Некульев не замечал, что весь этот дом, даже пироги, пропахли странным, непонятным ему запахом, - кожей, что-ли. - Потом Некульев и Арина шли в степь, спускались в балку, где наверху склоняли головы солнц подсолнухов, а внизу пересвистывались и замирали неподвижно, стражами сурки, поднимались на другую сторону балки, - и были там в местах совершенно первобытных, где не проходили даже татарские орды. Арина отдавалась Некульеву всею матерью сырой-землей, - Некульев думал, что в руках его солнце. - У них не было влазин с черным петухом и с черной кошкой (хотя и было полнолуние) - потому, что у них были любовь и счастье.

И это счастье расколотилось вдребезги, как вдребезги бьют глиняную посуду на деревенских мужичьих свадьбах. - Некульев понял запах Арины и пересилить его не мог.

Некульев приехал днем. В мезонине был только волченок. У заводских ворот сидел сторож, старик, он сказал: - "Лошадей часотошных пригнали из армии, дохлых, порченых, - пошла туда Арина Сергевна." - Некульев пошел по заводу, прошел мимо громоздких протухших чанов, побрезговал зайти в бараки, калиткой вышел на другой двор, - и там увидел. - - На дворе стояло штук сорок совершенно измызганных лошадей, без шерсти, слепых, обезноживших (когда лошади "безножат", тогда ноги их как дуги), лошади походили на ужасных нищих старух, лошади сбились в безумии в табун, головами внутрь - хвостов у лошадей не было, и были лишь серые чешуйчатые репицы на месте хвостов, которые судорожно дрожали. И тут же, за низким заборчиком, убивали лошадей, одну за другой, отрывая каждую насильно от табуна. Открылись воротца туда, на бойню, - четверо вталкивали в ворота противящуюся лошадь, один из них ломал репицу хвоста, вынуждая лошадь итти убиваться, - вышла из ворот Арина, ударила поленом лошадь по шее, лошадь качнулась от удара и пошла вперед. Арина была в окровавленном фартуке и в кожаных штанах. Некульев побежал к воротам. Когда он взбежал туда, лошадь уже лежала на земле, дергались судорожно ноги, сползли с зубов мертвые губы и язык был зажат в зубах вместе с желтой слюной, и двое рабочих уже хлопотали над лошадью, распарывая - живую еще - кожу; сломанная репица лошади торчала вверх. Некульев крикнул: - "Арина, что вы делаете?!" - Арина заговорила деловито, но очень поспешно, так показалось Некульеву: - "Кожа идет на обделку, жировые вещества идут на мыло, белками мы откармливаем свиней. Сухожилия и кости идут на клееварню. Потом кости размалываются для удобрения почвы. У нас все использывается." Руки Арины были в крови, земля залита была кровью, - рабочие обдирали лошадь, другие конские трупы валялись уже ободранные, - лошадь подвесили за ноги, на блоке, к виселице. Некульев понял: здесь пахнет так же, как всегда от Арины, и он почувствовал, что горло его сжала тошнотная судорога. Некульев приложил руку ко рту, точно хотел рукою зажать рвоту, повернулся и молча пошел вон, за заборы, в степь. Некульев был целомудрен в любви. Он был всегда бодр и любил быть "без дураков" - в степи он шел как дурак, без картуза, который забыл в мезонине у волченка. Больше Некульев не видел Арины. -

Леса лежали затаенно, безмолвно, - по суземам и раменьям (говорил Кузя) жил леший, - горели в ночах костры, недобрые огни. Если бы было такое большое ухо - оно услыхало бы как перекликаются дозорные, как валятся деревья, миллионы поленьев (чтобы топить Волгу и революцию), услыхало бы свисты, посвисты, пересвисты, окрики и крики. - Лежала в лесах мать сыра-земля. - - Был рассвет, когда над лесами полетели ядра, чтобы ядрами ставить правду. - Некульев прошел в дом, позвал за собой Кузьму и Егора, сказал, став за стол:

- Товарищи. Я ухожу от вас, в Красную Армию. Поступайте как знаете. Если хотите, идемте со мной.

Кузя помолчал. Спросил Егора: - "Ты как понимаешь, Ягорушка?" - Егор ответил: - "Мне нельзя иттить, я избу новую построил, никак к примеру нельзя, все растащуть, - я лучше в деревню уеду." - Кузя за обоих ответил - руки по швам:

- Честь имею доложить, так что мы остаемся при лесах!