- Честь имею доложить, так что, лучше нам заночевать здесь, а то глянь - пришибут еще ночью, которые порубщики. Честь имею, так что народ стал прямо сволочь, одно безобразие.

Цыпин оказался иного мнения о положении вещей. Рассуждал:

- Это чтобы товарища Антона Ивановича Некульева тронуть? - Да он сам коммунист, большевик. Теперь леса наши. Это - чтобы тронуть? - Да я вас до Ивова ключа провожу, по степу поедем, в объезд. У Антона Ивановича наган, у тебя - винтовка, у меня - винтовка, сыну велю итти вперед, двухстволку дам. Да мы их всех перестреляем! Это чтобы большевиков трогать, - на то он и приехал, что леса наши. Теперь бери сколько хошь, без воровства, по закону.

Степи в июле удушливы, томит стрекот кузнечиков и пахнет полынью. Все время мигали зарницы. Спустились с горы, проехали овраг, проехали мимо ветрянок, и кругом полегла степь, испоконная как века. Поехали в объезд. Цыпин скоро заснул, Кузя мурлыкал себе под нос. Было очень темно и тихо, только трещали кузнечики. Снова спустились в балку и слышно стало, как пищат, посвистывают неподалеку сурки, - Кузя слез с шарабана, повел лошадь под уздцы, сказал, что сурки своими норами всю дорогу изрыли, чего доброго лошадь ногу сломает. Выехали на гору и увидали, как далеко в степи, на горах, над Волгой в безмолвии разорвалось небо молнией, - грома не докатилось. - "Гроза будет," - сонно сказал Цыпин. - И опять распахнулось небо, также безмолвно, только теперь слева, над степями подлинными. Лошадь побежала рысью, сухой чернозем разносил топот копыт и тарахтение колес гулко, - показалось, что кузнечики стихли, - и огромная половина неба, от востока до запада порвалась беззвучно, открыла свои бесконечности, рядом с дорогой склонили подсолнечники тяжелые свои головы, - и тогда по степи прокатились далекие огромные дроги грома, стало очень душно. Молнии вспыхивали уже бессчетно, все небо рвалось молниями в лоскутья и все небо стало кегельбаном, чтобы веселым стихиям катать кегли грома. Цыпин проснулся, сказал: "Надо-ть, Кузя, к пастухам ехать, в землянке дождь пересидим, мокнуть никак не охота."

Гроза, просторы, громы, молнии - показались Некульеву необычайной радостью, на все дни бытия его в лесах запомнилась ему эта ночь, - этак хорошо иной раз в молодости перекричать грозу, покричать вместе с громами! - До пастушьей землянки не успели доехать: заметался по степи ветер во все стороны, молнии метались и громы гремели со всех сторон, - дождь окатил шагах в ста от землянки и вымочил сразу, до нитки. Чернозем на тропке к землянке расползся в миг, ручей потек в землянку. Крикнул кто-то испуганно: - "Какой черт еще тут ходит?" - Лошадь у плетня стала покорно. Некульев в ярком молнийном свете нацелился, как шагнуть к землянке, - и в кромешном дождевом мраке покатился в лужу. В громах услыхал рядом разговор: - "Ты Потап? Это я, Цыпин." "Спички у нас вымокли. Тебя, что на охоту понесло, что ли?" "Не, барина везу, коммуниста, нового лесничего." - Опять разорвалось молнией небо, мимо пробежал мальченка в землянку, - сказал, проваливаясь вместе с землянкой во мрак: - "Тятянь, опять волки пришли, стая. Тама лошадь чужая стоит, чужая, возле ней!" Кузя остался сидеть у лошади под шарабаном, - Цыпин и Некульев с ружьями, старик пастух с палкой, пошли к лошади. Лошадь нашли влезшую на плетень, она храпела, а Кузя стоял стряхивая с себя грязь, часто-часто и плаксиво подматершинивая. - "Сел под шарабан, как светанет молонька, каак маханет сивый на плетень, - как только затылок цел остался?!" "Дурак, это волки!" - "Нну?" - Стащили с плетня лошадь, заменили лопнувшую чересседелку веревкой. Решили ехать дальше. Поехали. Дорогу сразу развезло, текли ручьи. Спустились в овражек. Сказал Цыпин: - "Ты, Кузя, мостом не ездий, лошадь ногу сломат. Тута у моста, - пояснил он Некульеву, - барина-князя мужики убили." По овражку мчал ручей, дождь прошел, гроза уходила, молнии и громы стали реже. Стали подниматься из овражка, ноги у лошади поползли по грязи, расползлись, - слезли. Стали подталкивать шарабан, - влезли на пол-горы и вновь поползли вниз, все вместе, и лошадь, и шарабан, и люди; лошадь упала, пришлось выпрягать. Полыхнула молния и увидели - наверху на краю овражка, шагах в десяти рядком, сидела стая волков. Сказал Цыпин: - "Надо-ть тащить телегу, ночевать здесь нельзя, волки замают." - Вывели сначала наверх лошадь, потом вытащили шарабан. - Некульеву все время было очень весело.

Дождь прошел. Въехали во мрак, и шелесты, и запахи, и в брызги с ветвей - в лес. Цыпин слез, отстал, пошел в сторожку к приятелю. Некульев недоумевал, как это в этом сыром и пахучем мраке, где ничего не видно, хоть глаз выткни, разбирается Кузя и не путает дорогу. Кузя был молчалив.

- Когда князя-барина мужики порешили убить, - этот самый Цыпин пришел ко князю Кадомскому и говорит: - "Так и так, уехать вам надо, громить вас будут, порешили мужики убить." - Князь лакею. - "Приказать заложить тройку!" - А Цыпин ему: - "Лошадей, ваше сиятельство, дать вам нельзя, мы не позволим." - Князь заметался, вроде прасола нарядился, сапоги у купца взял, картуз и на шею красный платок, - жена шаль надела. Вышли они ночью, потихоньку, - а у мосточка им навстречу Цыпин: - "Так и так, ваше сиятельство, на чаек с вашей милости, что упредил." - Дал ему князь монету, рубль серебром, - и кто убил князя - неизвестно.

Кузя замолчал. Некульев тоже молчал. Ехали шагом в кромешном мраке. Изредка горели на земле ивановские червячки.

- А то вот еще, кстати сказать, жил в одном селе мужик, очень умный, хозяйственный мужик, звали, скажем, Илья Иванович, - начал не спеша и напевно Кузя. - А у него была жена красавица, молодуха, и жена мужу верная, звать - Аннушка. А село было большое и в ем, заметьте, три церкви разным богам... И вот пошла Аннушка к обедне, а кстати сказать, в каждой церкви обедни начинались в разное время. Идет Аннушка, а навстречу ей поп: - "Так и так, здравствуй, Аннушка", - а потом в сторонку: - "Так и так, Аннушка, как бы нам встретиться вечерком, на зорьке?" - "Чтой-то вы, батюшка?" - ему Аннушка, да шасть от него, прямо в другую церкву. А навстречу ей другой поп: - "Так и так, здравствуй, Аннушка!" - и опять в сторону: - "Так и так Аннушка, не антиресуешся ли ты со мной переночевать?"

- Ты это про что говоришь-то? - спросил недоуменно Некульев.

- А это я сказку рассказываю, - очень все любят, как я рассказываю.

- - И еще был бодрый солнечный день, - день, который благостным солнцем вышел из сырого мрака степной грозовой ночи, когда до одури пахло и лесною, и земною, - благодатью. Легкие бухнули, как рубка от воды, хорошо пахнет, когда неклены топятся солнцем. Оторопелый белый дом ящерками и осколками стекол грелся на солнце, и с виноградника на террасе, едва лишь коснуться его, зрелые падали капли дождя. Волга над обрывом плавила солнце, нельзя было смотреть. Если вставить рамы, привинтить дверные ручки, вмазать отдушники и дверцы к печам, застлать растащенный паркет новым полом, - дом будет попрежнему исправен, все пустяки! - И из дальних комнат, глухо отчеканивая потолочным эхо шаги, в комнату, где на наружной двери была вывеска - "контора", - вышел бодрый человек в синей косоворотке, в охотничьих сапогах, - красавец, кольцекудрый, молодой. Пенснэ перед глазами сидели как влитые, - совсем не так, как непокорствовали волосы. В конторе, скучной как вся бухгалтерия земного шара, на чертежном столе лежали планы и карты, и на другом - зеленое сукно было залито чернилами и стеарипом многих ночей и писак, - и солнце в окна несло бодрость всего земного шара. Навстречу Некульеву шагнул Кузя. Руки по швам, - и был Кузя босоног, в синих суконных жандармских штанах и бесцветной от времени рубахе, не подпоясанный и с растегнутым воротом, и были у Кузи огромные бурые - страшные - усы, делавшие доброе его круглое лицо никак не страшным, а глуповатым. Кузя сказал:

- Честь имею доложить, там объездчики пришли, мужики, - лесокрадов объездчики доставили. А еще спрашивает вас женщина. - Допустить?