— Вот ведь сволочи, — жаловался он мне (!), — все требуют эксклюзивных прав. Ну, теперь никто у меня ничего не получит.

Конечно, столь любимый им 30-ти летний период секретности — «как в Англии» — появился в ельцинском указе не без его хлопот. «Продать» ведь можно только то, что запрещено, только оно становилось его «собственностью». Разрешенное же пришлось бы отдать за так, без всякого интереса.

Словом, так и умерла, не родившись, моя идея «исторического Нюрнберга», достойного завершения величайшей войны в истории человечества. Ничтожные чиновники, почти нелюдь, оказавшиеся по чистой случайности в высоких российских креслах, тешили теперь свое мелкое тщеславие, распоряжаясь тем, на что не имели ни малейшего морального права: нашим наследием. Те, кто провел свои никчемные жизнишки, просиживая штаны в парткомах, запретили знать правду о нашей жизни нам, вынесшим на своих плечах все тяготы великой битвы. Неужели еще и это я должен был пережить?

Улетая опять из Москвы в конце марта, я дал несколько исключительно хлестких интервью, точно отвесил пощечину. Такова, сказал я, ваша «демократия», грудью вставшая на защиту коммунистических секретов.

«Можете ли вы представить себе, чтобы после разгрома Германии всю фашистскую документацию засекретили лет эдак на тридцать? Новая Германия не прятала чужие тайны. Если ты всерьез порываешь с прошлым, то вряд ли станешь его скрывать».

Даже «Известия» не решались опубликовать это интервью недели две. Я уж думал — вообще не решатся. «Ну и черт с ними, — махнул я рукой, — пропади они пропадом. Все равно пощечину можно дать только тому, у кого сохранилось чувство достоинства, а здесь таких не осталось».

Честно говоря, приезжать в Россию я больше не собирался.

Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к весне 1992 года коммунисты настолько обнаглели, что опротестовали в Конституционный суд указы Ельцина, запретившие КПСС.

Наверное, со стороны это выглядело дурной шуткой: одна группа бывших коммунистов судится с другой о конституционности запрета своей бывшей партии, да еще в суде, все члены которого — тоже бывшие коммунисты. И это, заметьте, в стране, где конституции как таковой нет, а есть старая конституция РСФСР (аналогичная конституции бывшего СССР), которую никак не могут заменить и оттого бесконечно вносят в нее поправки. Куда там Кафке с его жалкой фантазией или Гегелю с его детским представлением о диалектике!

Однако Ельцину и его окружению было не до шуток. Перспектива проигрыша дела в суде была вполне реальна (по крайней мере, семь из двенадцати судей открыто симпатизировали КПСС), а это повлекло бы за собой кошмарные последствия. Помимо чисто политических осложнений, пришлось бы возвращать только что поделенную «партийную собственность» (включая комплекс зданий ЦК на Старой площади, куда совсем недавно переселилось российское руководство), не говоря уж об этих самых архивах. Не случайно, выступая в Конгрессе США летом 1992 года, Ельцин упомянул этот суд в числе наиболее важных политических проблем, стоящих перед страной.

Словом, всполошилась, а то и прямо ударилась в панику вся президентская рать. И в результате произошло то, чего я безуспешно добивался почти год: архивы КПСС были открыты, хоть и на щелочку, а я, срочно вызванный в Москву для участия в этом процессе в качестве свидетеля и эксперта, получил к ним доступ. Таково было мое категорическое условие или, если хотите, плата за лицедейство в их театре абсурда.

Конечно, интересы наши не совсем совпадали: комиссия, отбиравшая документы в архивах, стремилась лишь проиллюстрировать «неконституционность» действий бывшего партийного руководства, и оттого отобранного ими материала никак не могло хватить для систематического исследования. Это был набор разрозненных документов разных периодов, довольно произвольно сгруппированных в 48 томов по очень общим темам, как то: «Нарушения прав человека», «Терроризм», «Коррупция» и т. д.

Более того, и на составе комиссии, и на методах ее работы в полной мере сказалась та неопределенность, двусмысленность, в которой находилась страна. Уж коли ни президент, ни правительство не могли внятно определить национальные интересы нового российского государства, то вопрос о том, что же все еще является государственным секретом, а что нет, решался этими чиновниками с партийным прошлым вполне произвольно, часто по совершенно фантастическим соображениям.

Например, мне случайно стало известно, что список западных журналистов, сотрудничавших с КГБ, решено было не рассекречивать. Естественно, я поинтересовался почему.

— Ну, что ты, как можно! — ответили мне — Ведь эти люди еще живы.

Но, пожалуй, больше всего поразили меня их полное невежество, их чудовищный провинциализм. Эти люди, представлявшие новую политическую элиту, мозг ельцинской команды, его ближайшее и самое доверенное окружение, просто ничего не знали о внешнем мире. Случайно мне попал в руки протокол одного из заседаний комиссии, из которого следовало, что документы о финансовой помощи КГБ Радживу Ганди решено было не рассекречивать. Как выяснилось, они просто не знали, что Раджива Ганди уже давно нет в живых, и боялись вызвать беспорядки в Индии!

Наконец, и видела эта комиссия, строго говоря, только то, что ей показали. Или, точнее, что никак не удавалось скрыть.

В призрачном мире коммунистических сумерек все не так, как кажется. Скажем, служащие архивов, без которых ни одна комиссия ничего найти не может, — очень часто сами в прошлом технические работники ЦК и, надо полагать, попали на эту работу благодаря каким-то связям с высшим партийным начальством, быть может и родственным. Да и просто привычку, выработанную годами службы в самом секретном месте самого секретного государства в мире и доведенную до собачьего рефлекса, преодолеть не так легко. В результате, любые поиски в архивах наталкиваются на молчаливое, но упорное сопротивление, почти саботаж со стороны многих архивных работников, которые, как известно, и в нормальных-то странах относятся с болезненной ревностью к вверенным им секретам. А тут эта ревность, усиленная у одних страхом, у других — типичным для советского человека желанием поживиться тем, что у него под руками (да еще и не продешевить!), у третьих политическими пристрастиями, у четвертых — извечным желанием мелкого чиновника показать свою значимость, унизив просителя, — выросла в непреодолимое препятствие. Нормальных людей, готовых охотно и доброжелательно сотрудничать с исследователем, там нашлись просто считанные единицы.

Легко представить, как намучилась комиссия, прежде чем набрала свои 48 томов. Начали они в апреле, сразу после принятия дела Конституционным судом, а к моменту моего приезда в конце июня дело еще только-только сдвинулось. Документы продолжали поступать все лето и осень, некоторые «отыскались» только к самому концу процесса и не без вмешательства самого Ельцина. Иные так и остались «ненайденными». Всю сложность «процесса поисков» я смог оценить после того, как, не удовлетворившись «находками» комиссии, стал требовать дополнительных документов. И, хоть никто мне прямо не отказывал, ни документов, ни виновных найти тоже не удавалось. А что тут скажешь? Ну, не нашли. Найти и правда не просто: в архивах КПСС несколько миллиардов документов.

Дело усложнялось еще и тем, что архив ЦК оказался разделен и самая важная его часть — архив политбюро, со всеми его решениями и протоколами заседаний с 1919 года начиная, — была году в 90-м переведена в Кремль, присоединена к президентскому архиву Горбачева. Даже попасть туда было физически невозможно без специального разрешения Ельцина, который его унаследовал вместе с Кремлем в конце 1991 года. И если в основном архиве ЦК, по крайней мере, можно было ознакомиться с описью документов, прежде чем их получения добиваться, то архив политбюро был вообще недоступен. И как, скажите, требовать документ, не зная даже, существует ли он? Работники президентского архива откровенно издевались надо мной, отвечая на все мои пространные запросы лаконично и нагло: «Документ не найден. Сообщите его шифр и дату», — отлично понимая, что ни того, ни другого я знать не могу.