Как он и предполагал, Крошкин с Махальским оказались людьми отзывчивыми. Они проявили великодушие и согласились разделить с ним и трапезу, и помывку в бане.

А Наводчик, ведя их к вилле, мысленно потирал руки. Руки-щупальца…

Водица с шипением выплескивалась на раскаленную каменку, березовые голики, источая свой терпкий лесной аромат, хлестали по раскрасневшимся телам, едва видимым сквозь густой пар.

Марья Устиновна уже не в первый раз приносила в предбанник очередную порцию кваса с хреном — своего фирменного ледяного напитка.

— Баня все грехи смоет, шайка сполоснет, — балагурил довольный Крошкин.

Махальский вторил ему низким поставленным голосом:

— Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка вдарилася.

Они блаженно взвизгивали, отдувались и пыхтели. Вот нежданная-то удача привалила! Что за отличный парень этот хозяин… как его там звать-то? А, неважно. Ух, хорошо…

А Наводчик то и дело выскакивал в предбанник. Но не кваску хлебнуть, а позвонить по радиотелефону: узнать, закончилась ли операция и была ли успешной. Но в ответ пока раздавались только длинные гудки.

Он возвращался в парилку, и Крошкин, помня о том, что они явились сюда с благородной миссией спасти человека от одиночества, интересовался:

— Ну как, друг, полегчало тебе?

— Нет еще, но, надеюсь, скоро полегчает, — честно отвечал Наводчик.

И вскоре снова выходил звонить.

Но полегчало ему лишь тогда, когда гости уже перебрались в гостиную виллы и развалились в глубоких креслах возле стола, накрытого Марьей Устиновной. Успели выпить по первой, когда на том конце провода наконец-то подняли трубку и коротко отчитались:

— Порядок, Батя. Все сработано чисто.

Наводчик выдохнул с облегчением и присоединился к киношникам. Теперь он мог позволить себе расслабиться.

— Благодарю вас, друзья мои. Мне полегчало. Выпьем же за творческую удачу!

«Абсолют» пошел хорошо. Наводчик взял хрустящий малосольный огурчик не вилкой, а прямо рукой.

Тонкой, чистой, ухоженной рукой, не обагренной ничьей кровью.

Несколько рейсов подряд было отменено, и Сергею с Ванюшей пришлось дожидаться электрички.

Нервы у Сергея были напряжены до предела: с каждой отменой поезда таяла надежда на то, что он успеет к матери до прихода милиции.

Ванечка капризничал: он устал. К этому времени Катя обычно уже поила его чаем и укладывала спать. Мальчишке больше не хотелось ни ананасов, ни пирожков. Он просился к маме.

В здании вокзала было душно, на перроне — холодно. Куртка с Микки Маусом годилась для дневных прогулок, а для ожидания на открытой платформе ноябрьской ночью была не слишком подходящей.

Наконец сипящие динамики все же прошепелявили об отправлении дальней, Александровской электрички. Обычно она не останавливалась в Мамонтовке, но на этот раз, слава Богу, в диспетчерской сообразили, что негоже оставлять скопившийся люд без промежуточных станций.

Народу в вагон набилось много. Сергею пришлось стоять, Ванечку удалось пристроить на краешек сиденья, откуда он все время соскальзывал. Электричка — не троллейбус: здесь почему-то не принято уступать места детям.

Сергей встал вплотную к мальчику, охраняя его и от падений, и от сквозняков. Ваня доверчиво привалился щекой к пуховику Грачева. Глаза его слипались. Он ерзал щекой по стеганой ткани, как по подушке, пытаясь пристроиться поудобнее.

— Уса-тый, — недовольно канючил он, — чего у тебя в куртке? Камень?

— Ну какой камень, Иван? Там пух, как в одеяле. Может, на пуговицу наткнулся?

— Ты что? Какая пуговица?

Сергей провел рукой по боку — точно: круглое, выпуклое. Да это же «киндер-сюрприз» в кармане!

— Ты обнаружил клад, — сообщил он и вытащил шоколадное яичко в разноцветной фольге.

У Ванечки сразу же сна ни в одном глазу. Захлопал в ладоши, спрыгнул с сиденья:

— «Киндер-сюрприз»! А можно, я сразу съем? Шоколадка вкуснее, чем ананасы!

Сидящий рядом дядечка недовольно дернулся от пронзительного детского голоска, однако промолчал и зажмурился покрепче: видно, все-таки чувствовал, что, перестань он притворяться спящим, место ребенку придется уступить.

Ванечка сдирал фольгу, соря обрывками на колени дядечке-притворе. Потом впился зубами в острый конец яйца, прокусил дырочку, приложил к ней глаз, пытаясь угадать, что за чудо скрывается там, в таинственной шоколадной темноте.

— Гремит!

— Может, бомба, — предположил Сергей.

Дядечка приоткрыл глаза и опасливо покосился на шумных соседей: не взорвут ли? И опять размеренно засопел, всхрапнул даже для пущей убедительности.

Ванечка наконец откусил добрую половину яйца. Сергей сверху увидел там крошечный телефончик. Увидал игрушку и Ванечка.

— Ух ты! — у него перехватило дыхание. — Как настоящий!

Вещичка действительно была изготовлена филигранно. Миниатюрный диск, конечно же, не крутился, зато малюсенькая трубочка снималась с аппарата. И разумеется, мальчик тут же снял ее, приложил к уху:

— Алло!

Грачев обрадовался: игра поможет скоротать томительную дорогу. И тут же включился в игру.

— У меня зазвонил телефон. Кто говорит?

— Слон! — прогудел Ваня баском. Они понимали друг друга с полуслова.

— Откуда?

— От верблюда.

— Что вам надо?

— Шоколада.

— Так у вас же есть! — сказал Сергей.

— Где? Ах да, — и мальчик аккуратно положил крошечную трубку на аппарат. Потом стал медленно, смакуя, доедать яичко.

Катя так редко покупала ему шоколад.

— От него аллергия, — уверяла она. Но это было неправдой: ее сын никогда не страдал ни диатезом, ни чем-либо подобным. На аллергию она ссылалась лишь для того, чтобы лишний раз не произносить этого гнетущего слова: «дорого».

Проехали Мытищи. В вагоне поредело. Вышел и внезапно «проснувшийся» дядечка.

Сергей присел на освободившееся место, и сразу накопившаяся усталость — и физическая, и нервная — навалилась на него. «Только бы не проспать остановку», — мелькнуло в голове сквозь дрему.

Ванечка не тревожил его. У него было занятие. Сначала мальчик вел телефонные переговоры на два голоса, изображая крокодилов, требующих прислать галоши, или газелей. Потом пошла чистая импровизация:

— Алло, это ты, сынок? Узнал, надеюсь?

Пауза. Ваня выслушивал невидимого собеседника.

— В эту пятницу. За двадцать минут до закрытия.

Снова молчание. Оно длится ровно столько, чтобы на другом конце провода успели ответить.

— Хорошо, — одобрительный, поучающий тон. — Вдвоем с Негативом. Он знает маршрут.

Сергей, борясь со сном, пробормотал:

— С каким негативом?

На что Ванечка, зажав микрофон трубки ладонью, отозвался раздраженным, совсем не характерным для него голосом:

— Закрой дверь. Тебе давно спать пора.

«И правда, пора, — послушно подумал Грачев. — Закрой дверь… Осторожно, двери закрываются… Не проспать бы остановку… Мамонтовка… Мамон… мама…»

«Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою: благословена ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…»

Это было первое детское воспоминание Сергея Грачева. Тихие слова молитвы он всегда слышал сквозь сон. Только сквозь сон, потому что, как только он открывал глаза, Надежда Егоровна тут же замолкала.

Времена были такие — атеистические времена. И если бы мальчик вдруг повторил молитву на людях, в детском саду или, позже, в школе, то не избежать бы ему строгого допроса. И тогда он, не дай Бог, на всю жизнь мог усвоить, что верить в Господа — позорно и вредно.

Это сейчас в церковь тянутся все кому не лень. Кто ради моды, кто для развлечения. А Надежда Егоровна Грачева веровала всегда, даже в самые безбожные периоды жизни нашей. Веровала горячо и глубоко, не выставляя свою религиозность напоказ, но и не пропуская ни церковных служб, ни постов.