Сразу от Варламова он привез подозреваемого в Московскую городскую прокуратуру, в свой кабинет.

Сергей был спокоен и слегка ироничен:

— Значит, будем общаться на «вы»? Как прикажете вас называть? Гражданин следователь?

Геннадий парировал:

— Я думал, вы физик, а вы, оказывается, клоун. Только здесь для вас, извините, нет подходящей аудитории. У меня, как на грех, с чувством юмора туговато.

— Я вижу, — хмыкнул Сергей.

— Итак, пишу: Грачев Сергей Николаевич. Правильно?

— А вы как думаете, гражданин следователь?

— Думать придется вам. Очень крепко задуматься. О вашей дальнейшей судьбе.

— Что ж делать, если у меня линии на ладони так расположены.

— А вы знаете, Сергей Николаевич, как квалифицируется совершенное вами преступление?

— Номер статьи не знаю. Не довелось учить наизусть уголовный кодекс. Это — первое. А второе — совершено преступление не мной.

— Любопытно. Но вы же пришли с повинной, это ваши собственные слова.

Сергея с самого утра, а вернее, с самой ночи, проведенной с Линой, не покидало хорошее настроение. И смешливое к тому же: вон как забавно раскорячился этот крабик, как напрягся. А чего, спрашивается, напрягаться? Ведь желанная добыча уже у него в клешнях.

— Мои слова? — переспросил он и вдруг пропел строчку из романса: — «Ах оставьте, ах оставьте, все слова, слова, слова!» Это Дебюсси, французский композитор рубежа веков.

— Клоун-вокалист — это уж совсем что-то новенькое, — сказал следователь. — Особенно, когда на нем висит организованный бандитский налет, ограбление банка, два убийства, сопротивление при задержании.

— Вот последнее — да, с последним я согласен. В этом готов повиниться. Каюсь, вырвался, когда меня скрутили ни за что, ни про что. Вот вам и явка с повинной, гражданин следователь.

Дементьев старался не показать виду, что совершенно сбит с толку.

Зачем он сдался, этот непредсказуемый Грачев?

Может, не поладил с сообщниками — слишком большую долю награбленного прикарманил, и те грозятся его «замочить»? Вот и решил спасти свою шкуру на тюремных нарах.

Однако, он же не дурак, отнюдь не дурак, должен соображать, какой его ожидает приговор. Так что большой вопрос — останется ли цела шкура?

А может… Может, за это время он совершил преступление, еще более тяжкое, и хочет скрыть это от следствия при помощи явки с повинной? Например, зверская расправа с ребенком. Ведь шестилетнего Ивана Семенова до сих пор не обнаружили. Тогда это статья 102, пункт «г», точно «вышка».

«Было, было у меня подозрение, — нервничал Дементьев, — что взял он мальчишку в качестве заложника. А что, если дело обстоит еще хуже, еще ужаснее? И планирует он теперь: потяну время, признаюсь в предыдущих деяниях, потом откажусь от признания… Дни пролетят, и когда обнаружат тело, судебные медики уже не смогут назвать точную дату смерти. Может, ребенок слышал какой-то его разговор с подельниками? Стал опасным свидетелем?»

Если бы старший следователь знал в тот миг, как недалек он от истины. Неточность состояла только в том, что фамилию подозреваемого надо было заменить на другую: Варламов.

Сергей же продолжал паясничать:

— Есть за мной и еще один грешок, дорогой мой проницательный Шерлок Холмс.

— Какой? — насторожился Дементьев и приготовился записывать.

— Нарушение правил дорожного движения. Превысил скорость. И представьте, разбил свой собственный автомобиль. Но никто, к счастью, при этом не пострадал.

«Издевается. — Следователь с досадой бросил ручку. — А вообще-то он парень ничего. Мне такие нравятся — не теряют самообладания. Это у Грачевых, видимо, семейное, что у матери, что у сына. И чего ни на грамм у этого слюнтяя Варламова. Что ж, тем интереснее будет работать. Потягаемся, Сергей. Проверим, у кого нервишки крепче. Когда-то, во время пожара, покрепче оказались у тебя. Теперь мой реванш.

— За вами, Сергей Николаевич, числится еще кое-что помимо дорожного происшествия, — произнес Дементьев.

— А именно? Издевательство над следователем? Ну, это еще доказать надо, гражданин начальник.

— Да нет, не издевательство. Ваш нынешний балаган — это, как говорится, чем бы дитя ни тешилось… Кое-что посерьезнее, гражданин Грачев. Похищение ребенка, Семенова Ивана.

— Ребенка я не похищал, — спокойно, без прежнего ерничества отозвался Сергей. — Я его просто забрал из детского сада. И отвез к своей матери. Ведь у него не осталось родственников.

— Это я знаю, — кивнул Дементьев. — Мы побывали в Мамонтовке. Но мальчик оттуда исчез. Вы не в курсе?

Сергей понял, что пора разговаривать по делу. Перестал паясничать.

— В курсе.

— А где он в настоящий момент, вы тоже знаете?

— Да. Знаю.

— И можете назвать место?

— Нет, не могу. Вернее, не хочу. Не назову, короче. И заставить меня никто не сможет. Даже под угрозой высшей меры.

Он выдержал паузу, во время которой смотрел следователю прямо в глаза.

Ни один из них не отвел взгляда.

И когда Грачев вновь заговорил, тон его изменился: стал искренним, серьезным. Сейчас он обращался к Дементьеву как к равному, на «ты»:

— Если говорить честно, Геннадий, я только из-за этого и сдался. Иначе хрен бы вы меня нашли. Речь идет как раз о судьбе ребенка. О его жизни, понимаешь? Пока настоящий преступник не схвачен, Ивану будет грозить опасность. Поэтому я очень прошу тебя, Геннадий, выслушай меня и сделай над собой усилие, постарайся поверить.

И тот, кто был по другую сторону в этой дуэли, отозвался — тоже на «ты», с неожиданным для самого себя доверием:

— Говори.

Долго, долго сидели они в кабинете. Геннадий уже не по первому разу выспрашивал подробности. А их было до обидного мало.

— Значит, ты говоришь, синий «Мерседес»?

— Да, совсем новенький.

— Черт, сколько их в Москве, таких новеньких, синеньких. Как же ты номера-то не посмотрел?

— Да вот, — сокрушался Сергей. — Знал бы, где упадешь, соломку бы подстелил.

— Соломку… Теперь будешь на нарах баиньки, без перин. Лучше бы тогда стелил соломку…

— Ладно, это лирика. Что было, то сплыло. Но был, был «мерс», честное слово! И сразу уехал, когда эти двое вышли. А выходили так поспешно, что аж толкнули меня. Но не бежали.

— Конечно, не бежали. Это было бы подозрительно. Ну-ка, Сергей, напрягись еще раз, попробуй их описать.

— Да я ж говорю — запомнил только одного. Потому что он заметный, альбинос. И брови, и ресницы, и волосы — как перекисью водорода обесцвечены.

— Да это я понял, понял. А второй? Ну, хоть что-нибудь!

— Увы.

— Эх, ты. Значит, по-твоему, альбинос — это и есть Негатив?

— Рассуди сам: а как же иначе?

— Похоже. К сожалению, мы можем принять это лишь в качестве рабочей гипотезы.

— Понимаю. Я не в претензии.

— Не в претензии… К суду тоже будешь не в претензии, когда приговор огласят?

— Знаешь, Геннадий… Я почему-то верю, что все закончится хорошо. Глупо, конечно, но вот верю — и все тут.

Дементьев задумчиво глянул на Сергея.

— Очень глупо. Но знаешь — как ни странно, я тоже верю.

Они помолчали и улыбнулись друг другу. И начали все по новой:

— Пожалуйста, Сергей. Еще разок воспроизведи тот телефонный разговор Варламова, который слышал Иван.

— Алло, это ты, сынок? Узнал, надеюсь?

— Ну ни одной, ни единой зацепочки, даже самой малюсенькой, чтобы подтвердить твои слова.

Геннадий ходил по кабинету уже без галстука, без пиджака, весь взмыленный от усталости. Даже фрамугу распахнул во всю ширь, хотя на дворе стоял холодный ноябрь.

Устал и Грачев. С наслаждением вдыхал врывавшийся с улицы ледяной воздух.

— Но ты-то мне веришь? — уже не в первый раз спрашивал он у Геннадия.

— Я-то верю.

— Вот и хорошо. Это главное.

Следователь вдруг посмотрел на него, как на диковинное животное, и заорал:

— А толку-то! Ты что, дурак, не понимаешь, что все твои показания — тьфу! Песнь Песней! Сказки дядюшки Римуса! До тех пор пока их нечем будет подкрепить.