— Ты неисправима, — мрачно сказал Кенбрук.

Глориана одарила его ослепительной улыбкой.

— Как вам повезло, что это не ваша забота, — ответила она, взглянув, наконец, ему в глаза. — На вашем месте я обратила бы свои мысли к прекрасной Мариетте. Она столь хрупкая, а наша нецивилизованная страна со всеми ее дикими жителями попросту приводит ее в ужас.

К огромному удовольствию Глорианы, Кенбрук покраснел до корней волос и стиснул зубы.

— Это она сама тебе сказала?

— Да, — ответила Глориана, подцепив на кончик ножа еще кусочек сыра. — Мы с ней подруги. Она так огорчена, что разрушила мой брак. Бедняжка представляла меня совсем другой — сгорбленной, морщинистой старухой. А сейчас она очень хочет вернуться во Францию. Я, разумеется, умоляла ее остаться. Чем раньше мы расторгнем этот постылый брак, тем раньше я смогу начать устраивать свою жизнь.

Дэйн вновь налил себе вина и опять залпом выпил его: то ли жара мучила его, то ли разговор с Глорианой вызвал у него сухость во рту. Глориана надеялась — о, ради блага самого же Сент-Грегори! — что после бурной ночи, проведенной в пьянстве, у ее мужа раскалывается голова, язык не ворочается во рту, а желудок терзает изжога. Она со злорадством замечала, что ко всему прочему ее упрямство действует Дэйну на нервы.

— По-моему, мы уже обсуждали с тобой эту твою «жизнь». Прошу тебя, не утруждай себя, я сам позабочусь о тебе.

Глориана улыбнулась ангельской улыбочкой, ослепительно, нежно.

— Катись к дьяволу, — сладко пропела она, — вместе со всеми твоими дурацкими надеждами засадить меня в золотую клетку.

Кенбрук испустил тяжелый вздох.

— Думаю, что ты — мое наказание за прошлые грехи, — сказал он.

— Может быть и так, — радостно согласилась Глориана. — Ведь у тебя их бесчисленное множество. Как звезд на небе.

— Ваше счастье, миледи, — сказал Кенбрук, одаривая улыбкой всех присутствующих в зале, — что я никогда бы не позволил себе поднять руку на женщину. Как бы мне хотелось ненадолго забыть о своих принципах и отшлепать тебя. Может, тогда мне удалось бы вбить в тебя хоть каплю ума.

— Может, ваш ум и находится в том месте, по которому вы собираетесь отшлепать меня, — парировала Глориана, — но мой находится в моей голове и в моем сердце. — Она шумно вздохнула. — Увы, милорд, но и я испытываю по отношению к вам то же самое, что и вы по отношению ко мне. Если бы убийство не было смертным грехом, я пустила бы вам в сердце стрелу и плясала бы на вашей могиле.

Гарет, который, как оказалось, прислушивался к этой словесной перепалке, наконец вмешался.

— Прекратите сейчас же, иначе, клянусь, я прикажу заковать вас в кандалы и посадить в темницу, чтобы вы оставили нас в покое.

Дэйн хотел было возразить, но Глориана, вспомнив вдруг о своей любви к Кенбруку, предостерегающе коснулась его руки. Под бело-зелеными ромбами шелкового рукава скрывались стальные мышцы.

— Это день Эдварда, — сказала она примирительно. — Не будем портить его своими ссорами.

Дэйн колебался. В его взгляде, когда он смотрел на нее, ясно читалось раздражение и скрытая боль.

— Хорошо, — согласился он наконец. — Ну что ж, объявим перемирие, леди Кенбрук?

Глориана кивнула, искривив в усмешке губы.

— Но только до завтра.

Кенбрук рассмеялся и поднял кубок с вином.

— До завтра, — подтвердил он.

— Как трогательно видеть такое сердечное согласие, — сухо заметил Гарет.

Ни Глориана, ни Дэйн не проронили в ответ ни слова.

После того как вся семья и Эдвард с друзьями позавтракали, во дворе прозвучали трубы. Дэйн поднялся из-за стола и предложил руку Глориане, которая с приличествующими скромностью и послушанием оперлась на нее.

От прикосновения ее тонких пальцев все мускулы на теле Кенбрука превратились в сталь. Ему хотелось одновременно и оттолкнуть ее, и прижать к себе. Все эти долгие годы он усердно избегал мысли о том, что ему придется спать со своей женой. Но сейчас эта мысль не была ему так уж неприятна. Его мужское естество ясно подтверждало это.

Дэйн не привык лгать, тем более самому себе. С той минуты, как он, впервые увидел Глориану — обнаженную, скрытую только водой да лепестками желтых роз, он желал ее так сильно, что это желание не смогло бы залить все вино Англии. Вчера ночью, после того как Эдвард и остальные юноши ушли в часовню для ритуала бдения, Дэйн спустился на берег озера. Раздевшись донага, он вошел в прохладную воду, но и она не принесла ему желанного облегчения. Его могло дать только одно.

Краешком глаза он следил за Глорианой, когда церемонно вел ее под руку из большой залы замка на освещенный солнцем двор, где на ветру плескались разноцветные флаги. Глориана была девственницей, несмотря на свой острый язычок и странные идеи, напомнил себе Дэйн, и он не собирается испортить ее, как бы привлекательна она ни была.

Но Дэйн принял такое решение не только из благородных побуждений. Если он лишит Глориану невинности, то брак не так-то просто будет расторгнуть. Маленькая негодница может даже нарочно соблазнить его, несмотря на свою ненависть, в которой Дэйн не сомневался, лишь бы только разрушить его планы и оттянуть момент, когда ее отошлют в монастырь.

Дэйн решил держаться подальше от своей девственницы-жены. Но плоть его придерживалась совершенно другого мнения. Дэйн жаждал ее гибкого, стройного, но сильного молодого тела, жаждал слиться с ней. И это примитивное желание пульсирующей болью отдавалось в самых укромных уголках его естества.

К счастью, атмосфера праздника давала возможность отвлечься от подобных мыслей. Дэйн и Глориана стояли бок о бок во дворе, вокруг них шумела толпа, менестрели играли на своих свирелях и трубах. Гарет и отец Крадок, отцы, дяди и братья вступающих в рыцарский орден юношей с соответствующим почетом взошли на импровизированный помост.

Хотя отношения Дэйна с его младшим братом нельзя было назвать гладкими, но он почувствовал гордость за него. На глаза его чуть не выступили слезы, но Дэйн сразу же справился со своими чувствами. Эдвард вместе с другими молодыми людьми опустился на одно колено, склонив голову, чтобы выслушать молитву отца Крадока. Музыка и разговоры сразу смолкли, присутствующие молитвенно сложили руки.

Звенящим голосом преподобный отец просил Господа взглянуть с милосердием и благорасположением на храбрых воинов армии Христовой, молил очистить их души и придать им твердости в грядущих испытаниях. Молил даровать им место в раю, когда руки их не смогут больше держать меч и выпустят его, когда они лягут в землю в ожидании воскрешения. Добавив к сией молитве просьбу о хорошем урожае, отец Крадок умолк. Юные воины подняли на него глаза, но не встали с колен, оставаясь в церемониальной позе смирения.

— Клянетесь ли вы в верности Господу Богу и господину своему? — поочередно обращался к новобранцам святой отец. Голос его был грозен, но в то же время мягок.

У Дэйна ожесточилось сердце, когда он подумал, сколько опасностей подстерегает этих смелых ребят на военной службе. Хвастливые, но довольно правдивые рассказы старых вояк, сейчас присматривающих за лошадьми Гарета или охраняющих ворота, не смогли подготовить молодых воинов к их собственным будущим победам и поражениям. Никто по рассказам не представит себе лика войны, временами прекрасного, но чаще всего ужасного, пока сам не взглянет в него.

— Клянусь, — торжественно и четко произнес Эдвард, когда пришла его очередь, — следовать законам Господа Бога, чтить волю моего брата и господина лорда Хэддей и блюсти свою честь до самой смерти и даже после нее.

Гарет взял фамильную реликвию — церемониальный меч, в эфес которого, по преданию, был вложен кусочек кости святого Андрея. Подойдя к Эдварду, он коснулся сияющим лезвием сначала его левого, затем правого плеча.

— Сэр Эдвард Сент-Грегори, посвящаю тебя в рыцари. Отныне ты воин армии Христовой.

Дэйн, покосившись на Глориану, увидел слезу, блестевшую на ее щеке.

Как того требовал церемониал, Эдвард слушал молча, с низко опущенной головой.