Начало августа 1825 г. Петербург

Ах, Сонинька, я читал письмо твое к Амальи Ивановне и не знаю, что делать, как утешить, как подкрепить тебя! Нельзя ли нам завтра видеться? Быть у Амальи Ивановны в два часа страшно для тебя. Человек может донести ему. Останься у нее обедать, то есть отпусти карету, чтоб в три четверти третьего я безопасно мог увидеть моего ангела. Неизвестность о положении твоем сводит с ума меня. Ожидая от тебя записки к Амальи Ивановне, я не знал, дождусь ли ее. Меня страшила мысль, что он перехватил мою записку и еще больше отяготил тебя жестокостями. В сто раз легче самому терпеть, чем воображать страдающею мою Сониньку, друга бесценного моего, которой молю у бога одного счастия. Я точно в твоем положении. Душа моя так больна, так больна, как будто я готовлюсь идти на смертную казнь. Я тебе говорил, кажется, я плакать не могу – у меня только тяж‹ел›еет голова и, кажется, хочет разорваться. От брата писем нет. Пишет ли тебе Саша Корелина? Минутные счастливцы, мы называли ее несчастной! {1} Мы не предвидели, что мы будем более ее достойны сожаления. Ф. Ф., я думаю, уехал в Царское. Завтра буду у Александры Дмитриевны, скажу ей, что ты нездорова и уговорю ее побывать у тебя. Мне страшно воображать тебя одну, совершенно одну. Береги себя, моя милая, умоляю тебя любовью моею, береги себя! Благословляю, целую тебя. Береги себя, душа моя!

Анне Францовне я говорил о времени нашей свадьбы по его же словам. Впрочем, если бы я назначил ей и июль и август месяцы, всё беды бы не было. Мои слова не обуздывают его воли. Молчи, друг мой, как Амалья Ива‹новна› советует, и люби меня. Несчастие любовь не гасит, но усиливает. Пускай могут разлучить нас, но разлюбить тебя меня все силы земные и небесные не принудят, или я буду ужасным преступником, недостойным жить. Скоро восемь часов. Бегу получить письмо от тебя.