Старик настороженно прислушался к себе, мысленно пробежал по обычным своим хворям и... И не обнаружил их. "Попрятались, как крысы", - подумал. И улыбнулся, медленно раздвинув крупные губы.

Вспомнил, что скоро возвращается соседка, и он уже не сможет пользоваться ее квартирой... Значит, надо поторопиться.

В его воображении возникла винтовка, зажатая в угол встроенного шкафа, заваленная швабрами и старой обувью. Он ощущал ее замершей в ожидании, чувствовал ее нетерпение, она, кажется, знала, что сегодня ей опять придется поработать. Старик мысленно увидел ее - черную, стройную, холодную, полную решимости выполнить приказ...

- Ничего, дорогая, - пробормотал он в темноте. - Осталось совсем немного ждать... Сегодня, все произойдет сегодня...

Катя за завтраком была непривычно молчалива. И чай заваривала молча, и вареной колбасы нарезала, не проронив ни слова, и села как-то горестно, подперев кулачком щеку...

- Что-то ты сегодня не такая, - сказал старик, пытливо глянув ей в глаза. - Чего случилось?

- Да так...

- И не скажешь?

- Скажу... Если хочешь.

- Скажи.

- Ругаться будешь...

- Не буду. Все стерплю, все перестрадаю, - улыбнулся старик, - Ну? Чего там у тебя?

- Понимаешь, деда... Тут вот что произошло... Помнишь, вчера вечером телефонный звонок был... Мужской голос...

- Помню... Я поднял трубку, сказали, что звонят с работы, что нужно тебя предупредить о чем-то...

- Не с работы звонили... Из больницы.

- Из какой больницы? Кто у нас в больнице?

- Игорь.

- Какой? - охнул старик, как от удара.

- Тот самый... Ну... у которого с ногой...

- Насильник, что ли?

- Он, - кивнула Катя, не поднимая головы. - Он не первый раз звонит...

Второй.

- И что же ему надо?

- Не знаю... Не разговаривала. Я бросила трубку.

- Он так и не успел ничего сказать?

- Успел...

- Катя! - повысил голос старик. - Ну что, я так и буду из тебя каждое слово клещами тащить? Что он сказал? Чего пристает?

- Он хочет, чтобы я его посетила.

- Ага, - старик покачал головой. - Понятно. Оживает, значит. И что дальше? Посетишь его, полюбуешься на него... А дальше?

- Ничего, - Катя передернула плечами. - Он позвонил, я тебе рассказала... Вот и все.

- Тут во дворе поговаривают, что он в отдельной палате лежит? Вроде, Пашутин ему устроил... - старик попытался заглянуть Кате в глаза.

- Да ладно, деда, - она взъерошила пальцами его седые волосы. - Все я понимаю... Не надо так близко принимать... Ты вон весь даже побледнел...

Успокойся.

- Заскучала, значит, калека недобитая!

- Говорит, извиниться хочу.

- Да?! - не столько удивился, сколько возмутился старик. - Извиниться хочет? Прости меня, Катенька, да? Больше не буду, да? Он что, на ногу тебе в троллейбусе наступил? Скажите, пожалуйста, оно извиниться хочет! - Старик употребил средний род "оно", как крайнюю степень презрения, дескать, и не о человеке речь, а о существе каком-то поганом, ползающем, пресмыкающемся. Ему ведь не только перед тобой каяться надо, тут во дворе поговаривают, что из той квартиры частенько раздавались крики о помощи... Девичьи крики, между прочим!

- Деда! - укоризненно протянула Катя. - Проехали. Все. Я пошла. Мне пора.

- А улыбаться кто будет? - хмуро спросил старик.

- Я и улыбаться буду, - Катя поцеловала старика в щеку. - Пока, деда!

***

Доминошники сидели на обычном своем месте, отгороженные от остального двора кустарником, детским садом, песочником для малышей, рядом мусорных ящиков, возле которых постоянно толклись местные пенсионеры, ветераны войны и труда, бывшие учителя, бывшие журналисты - в надежде разжиться пустой бутылкой, которую можно сдать, поломанным стулом, который еще можно было починить, старой одежкой, которую еще можно было носить. Быстро расхватывали прелые матрацы, куски стекла, обрезки досок. Везучим доставались и детские вещи, телогрейки, пальто...

Проходя мимо этих громадных железных коробов, старик всегда настороженно косился в их сторону - нет ли чего дельного, нечем ли поживиться.

Но обычно его опережали, появились настоящие профессионалы этого промысла, которые еще до рассвета обходили окрестные свалки. Им и доставалась основная добыча.

Подойдя к игрокам, старик протиснулся к скамейке, сел на краешек.

Ничего в его действиях не было необычного, предосудительного и он, внимательно наблюдая за собой как бы со стороны, остался доволен. Он хорошо себя вел, грамотно. Одновременно и на виду, и в глаза не лезет.

За игрой почти не следил, все его внимание было направлено в узкий просвет между зарослями клена - там был виден подъезд, который его интересовал больше всего. Старик ждал, когда подъедет на своем вишневом опеле Борис Чуханов - сегодня настала его очередь. Но проходило время, менялись игроки, освобождали места проигравшие, вместо них рассаживались застоявшиеся болельщики, а опеля все не было. Старик тоже время от времени уходил домой, наблюдал за подъездом из кухонного окна, снова спускался к доминошникам. Он не торопил события, не проявлял никакого нетерпения, выглядел спокойным, усталым, смирившимся со своим возрастом.

Уйдя в очередной раз через кусты к дорожке вдоль дома, старик решил подняться к соседке, уж очень благоприятной была обстановка - ни одного человека вокруг, который мог бы увидеть, что он входит в чужой для него подъезд. Сначала накормил кота - вареная рыба, оставленная хозяйкой в кастрюле, заканчивалась и вскорости ему придется уже самому искать, где бы чего купить.

Старик наверняка знал, что Борис рано или поздно все равно приедет, и решил, не торопясь, заняться подготовкой. Выдвинул стол на середину кухни, поставил на него табуретку, принес из комнаты жесткую подушку, расшитую розами.

Отойдя в сторону и оценив свою работу, остался доволен. Осторожно отодвинул занавеску, так, чтобы образовалась узкая щель, через которую можно было бы и наблюдать, и выстрелить в нужный момент. Старик допускал, что кто-то из соседей, зная об отъезде хозяйки, наблюдает за ее окнами, за расположением штор, занавесок. Грабежи квартир стали настолько постоянными, будничными, что люди, сами того не заметив, приобрели необыкновенную наблюдательность и при первых же признаках опасности звонили в милицию. Поэтому старик сдвигал в сторону занавеску, и открывал окно с чрезвычайной осторожностью, на два-три сантиметра, чтобы ни одна бдительная старуха не обнаружила его пребывания в квартире.