Витька сосредоточенно курил заграничную сигаретку, хищно глотая импортный дым.

— Вить, помоги старику. Может, знаешь ребят, из квартиры кое-что вынести.

Вознаграждение гарантирую.

— Не понял! — Витька острожно притушил сигарету и спрятал окурок в карман. — Что значит «вынести» и за какое такое вознаграждение?

— Надо вынести кирпичи, но так, чтобы их никогда не вернули! Двести тысяч без всякого риска — достаточно. Вот ключ от квартиры.

— Кирпичи?! Мои друзья такими темными делами не занимаются! Тем более за двести тысяч рисковать, — дураков нет!

Петр Сергеевич добавил еще сотню. «Я с собакой постою на атасе, за час всяко управитесь».

Витька исчез с ключом и деньгами.

Когда Голицин вернулся с Жоржиком, кирпичей не было! Правда, ребята не удержались и прихватили пыжиковую шапку, но это был такой пыжик, вы меня извините! В доме с камином такую шапчонку держать неудобно. К тому же моль уйдет вслед за шапкой, поскольку ей больше питаться тут нечем.

Соседи, не зная про исчезновение кирпича, терялись в догадках, подозревая, что их, как всегда, одурачат.

В среду Петр Сергеевич в ожидании облицовщика, сидел дома, мучаясь Байроном.

Вдруг Жоржик, ощетинившись, зарычал на камин. Там что-то пыхтело, потом, дико матерясь, вывалился обуглившийся сосед Черемыкин. Его карий глаз лазерным лучом заметался по комнате.

— Это сорок шестая квартира? — спросил он, сплевывая сажу.

— Сорок девятая, — ответил Голицин, удерживая Жоржика, который отчаянно лаял, желая доказать, что не даром ест хлеб.

— Значит, ошибся, — сказал Черемыкин, направляясь к дверям. — А где ваш кирпич? — как бы невзначай спросил он.

— Спрятал на черный день, — изрек Петр Сергеевич.

— Ага, — кивнул Черемыкин, — тогда «до свидания».

И по дому пошли разговоры.

«Одно из двух: или Голицин идиот, или мы! Может, правда, пора кирпичом запасаться? Кругом инфляция. А кирпич всегда кирпич. Его и на хлеб обменять можно будет. Твердая валюта. Говорят, за доллар дают одиннадцать кирпичей».

Жильцы начали запасаться на черный день кирпичом.

А Петру Сергеевичу безумно хотелось усесться с Жоржиком у пылающего камина, облицованного по всем правилам.

И вот, явился, наконец, облицовщик. Жизнерадостный, шустрый работник кладбища.

Только хороня других ежедневно, можно так радоваться жизни, понимая, что по сравнению с мертвыми, дела не так плохи.

— Папаша, склеп задумали на века или на каждый день, подешевле? — весело спросил гробовщик.

— Мне бы каминчик облицевать, для красоты восприятия!

— Домашний крематорий! — хохотнул мастер. — Сделаем! И не таких хоронили!

Камин, как могила, один на всю жизнь, тут жаться нет смысла. Три сотни — по-божески, из уважения к покойному, то есть к вам!

Через неделю могильщик приволок мрамор и облицевал в лучшем виде. Единственное, что смущало, — приблизившись, можно было разобрать на мраморе, хоть и выскобленное, «Голицин. 1836-19…».

— Ну как вам надгробие? — спросил мастер, любуясь работой.

— Симпатично. Но вот надпись… Все-таки это камин, — неуверенно сказал Петр Сергеевич. — Хотя фамилия моя тоже Голицин.

— Надо же, как удачно совпало! — обрадовался гробощик. — А может, вы из князей Голициных будете! У нас же никто не знает, от кого кто произошел.

Самородки! Ваше сиятельство, три сотни отсыпьте! Благодарю. Здесь телефон, надумаете умирать, — я к вашим услугам! Плита на могилку, считайте, у вас уже есть! Так что спите спокойно.

И вот наступил торжественный день. Петр Сергеевич под рубашкой тайком от соседей пронес семь полешек. Поужинав, сел на стул, раскурил трубочку, усадил рядом Жоржика и дрожащей рукой поднес спичку к камину. Огонь, прыгнув с газеты на щепочки, отсалютовал красными искрами. Голицин завороженно уперся глазами в камин, позабыв, где он, кто он, синим пламенем горели заботы и уносились, проклятые, в дымоход. Пес Жоржик встал у камина, потянулся и рыкнул английским баском, колечко хвоста распрямилось, не иначе, Жорж почувствовал себя догом.

Петр Сергеевич расхохотался, пыхнул трубочкой, раскрыл Байрона и начал читать.

Проглотив три страницы, сообразил, что читал по-английски! Хотя и не знал языка! Значит, знал! Просто создайте человеку условия, где он все хорошее вспомнит. А для этого надо, чтобы он все плохое забыл. Вот и вышло, что человеку для счастья нужен камин.

Голицину удалось кайфануть минут двадцать. Дым, заблудившись в развалинах дымоходов, вылез на лестницу и начал клубами спускаться вниз.

Захлопали двери, соседи забегали, раздувая ноздри, как гончие псы. «Горим, горим, горим!» Взяв след, по запаху вышли на квартиру Голицина и забарабанили в дверь.

Петр Сергеевич открыл и, не выпуская изо рта трубку, вежливо спросил: «Хау ду ю ду?». В ответ ему дали по голове, ворвались в комнату, где безмятежно трещали дровишки в камине.

Кто-то плеснул ведерко воды, огонь обиженно зашипел, завоняло удушливо гарью, и все успокоились.

— Понятно! — радостно потер руки Тутышкин из двадцать второй. — Поджигаем памятник архитектуры без особого на то разрешения! Пять лет строгого режима, считайте, уже имеем! Да еще, я вижу, плита с кладбища? Замечательно!

Осквернение могил без соответствующего разрешения горисполкома! Приплюсуйте еще пару лет! Захотелось последние дни провести в тюрьме! Понимаю. Ну что ж, мы вам поможем!

— Да что я такого противозаконного сделал, — шептал Петр Сергеевич, ощупывая голову. — Хотел посидеть сам с собой у камина! Неужели нельзя?

— Значит, так, — улыбнулся Тутышкин. — Стену заделать, чтобы камином тут и не пахло. Плиту в течение суток вернуть покойнику! И скажите спасибо, что не сдали в милицию, как положено!

Пришлось Петру Сергеевичу звонить гробовщику-облицовщику. Тот долго смеялся, но все-таки согласился увезти плиту на ее законное место.

Голицин поехал вместе с плитой, которая стала ему дорога, как память о любимом камине.

Могила Голицина давно никем не посещалась, заросла, валялись доски, банки, мусор. Печальное зрелище.

Голицин навел на могилке порядок, привел в божий вид. Убрал мусор, песочку подсыпал, оградкой обнес, серебрянкой покрасил. Сделал скамеечку. Посадил цветы. Славное местечко получилось. На кладбище тишина, воздух чистый, живых людей нет!

Петр Сергеевич приходил на могилку, садился на скамеечку и чувствовал, что вокруг все свои. Спасибо князю Голицину! Оставил в наследство кусочек земли два метра на полтора. Голицин чувствовал себя здесь как дома. И Жоржик, обходя владения, держался так гордо, будто голубая княжеская кровь текла если не в нем, то где-то рядом.

Поселился в доме сосед по имени Иван Петрович. С виду как все, а оказалось, невозможный человек. Ходит и зудит: «Так жить невозможно!» А сам при этом живет. И приговаривает: «Так жить невозможно!» Ему говорят: «Что ж вы себя мучаете, взяли бы да и умерли, как честный человек! А вы только других подначиваете!» Допустим, так жить невозможно, но зачем вслух говорить, настроение портить? А Иван Петрович ходит и свое гнет: «Так жить невозможно!» Ну и уговорил. Настасья Васильевна, старушка неполных восьмидесяти лет, послушалась его, на сквозняке что-то съела, упала и умерла. Может и не из-за Ивана Петровича, но в результате.

Михаил Романович, инженер пятидесяти лет под программу «Время» из окна выпал, заслушавшись. А Иван Петрович ходит и бубнит: «Что я вам говорил! Так жить невозможно!» Судакова задумалась над его словами и восьмого марта с цветами и мылом под машину ушла целиком.

Супроев с неизвестной болезнью слег. Его от всего подряд лечат, а он на своем стоит, умирает.

Иван Петрович даже помолодел, сукин сын! Ходит, ручки потирает:

— А я что вам говорил! Так жить невозможно!

И вправду стало жить невозможно, когда вокруг косяком умирают.

Тогда оставшиеся в живых сговорились, пригласили Ивана Петровича на крышу салют посмотреть и на шестом залпе столкнули дружно с криками «ура». Все подтвердили, что несчастный случай произошел умышленно и самопроизвольно, поскольку упавший утверждал «так жить невозможно», что и доказал личным примером.