— или воображал, что знал — причину, и понимал, что и Таня должна перестроиться. Как бы она ни была ему предана, но жизненный уклад для женщины значит гораздо больше, чем для мужчины, и нужно с этим считаться.

По вечерам они обычно сидели на кухне, чаевничали, Р.М. рассказывал о сделанном за день, намечал программу на завтра, где и Тане хватало работы

— что-то перепечатать, ответить тому-то на письмо, прореферировать статью. Таня слушала, едва заметно кивая, и он знал, что она ничего не забудет.

— Рома, — сказала она однажды, — может, мне пойти работать? Тамилла говорит, что у них в институте есть вакансия старшего экономиста. Я ведь все-таки…

— Что, деньги кончились? — озабоченно спросил Р.М.

— Нет, деньги пока есть. Но, понимаешь… такая жизнь… случайные заработки… все время думать, где и как перехватить… Не получается у меня.

— Почему ты думаешь, что именно тебе нужно…

— Я давно хотела. И не только из-за денег.

— Конечно, тебе недостает толкотни в автобусах, и начальника, который будет подсовывать тебе самую нудную работу, и…

— Не знаю, может быть, и этого тоже, Рома.

— Таня, ты что, твердо решила?

— Нет, я ведь советуюсь.

— Тогда не надо торопиться, хорошо?

Таня кивнула, и разговор закончился, но Р.М. знал, что еще не раз придется возвращаться к этой теме, прежде чем Таня сдастся. Не нужно ей работать. На жизнь хватает. А массивную глыбу переписки и перепечатки, всю науковедческую канцелярию без Тани ему не сдвинуть. Р.М. гордился, что его Таня чем-то напоминает Склодовскую — идеальная подруга жизни для творческого человека. Оказывается, ее это тяготило? Эгоистом Р.М. себя не считал — ведь и он жил для Тани: приносил в дом деньги, старался быть жене настоящим другом, а не только мужем, в доме всегда было ощущение теплоты, так ему, во всяком случае, казалось. Мысль о том, что ему это только казалось, а на самом деле все, о чем мечтала Таня, может быть, проходило мимо его сознания, — эта мысль угнетала, и утром Р.М. не смог заставить себя полностью углубиться в работу над рассказом.

С дневной почтой пришло письмо от Галки. Адресовано оно было им обоим

— ему и Тане, которую Галка не знала. Написала так, наверное, чтобы не возникло неловкости. Галка действительно решила вернуться — она уже списалась в дядей, который все эти годы жил на старом месте, и уволилась с работы, и дала объявление об обмене квартир. Последовательность действий выглядела странной — по идее, все нужно было делать в обратном порядке. С точки зрения Романа Михайловича, письмо было чисто женским, лишенным последовательности и внутренней логики. На Таню письмо произвело двойственное впечатление. Она будто читала между строк, и хотя сам Р.М. не видел в тексте ровно никаких намеков на возможные предосудительные отношения, Таня весь день смотрела на мужа таким взглядом, будто перед ней была картина «Предатель родины на военно-полевом суде». Р.М. решил не обращать на эти взгляды внимания, тем более, что в тот же день произошли еще два события, заставившие забыть о Таниных подозрениях.

Явился Гарнаев — конечно, без предупреждения и в самое неурочное время, оторвав Романа Михайловича от работы. Был он тих и благопристоен, положение его на работе вроде бы стабилизировалось, точнее — не сдвинулось с мертвой точки, и он все еще ждал решения о своем освобождении от должности. Жаловаться перестал — бесполезно, после приказа нужно будет начать новый тур.

Они вместе пообедали, разговаривая о погоде. Таня начала мыть посуду, а мужчины направились в кабинет.

— Извини, — сказал Евгений, — я взял рисунки на день, а продержал больше недели. Вот что: я запрограммировал их в координатах, каждую точку, и ввел в машину. Слава богу, пока имею такую возможность.

— Что значит — ввел в машину? — Р.М. поднял брови.

— По строчкам, как телеизображение.

— Зачем? Ты думаешь, это не рисунок, а код?

— Всякое изображение — код, организованный просто или сложно.

— Хотел расшифровать?

— Это же не сообщение, а все-таки рисунки, сделанные под влиянием каких-то эмоций. Есть игровая программа, называется «Война штабов», сложна штука, поиск закономерностей в действиях противника. Игра практически бесконечная, потому что компьютер после каждого хода перестраивает тактику

— все время разгадываешь будто сначала. Я эту программу немного подработал, и… В общем, выяснилось, что в рисунках есть сложные числовые последовательности.

— Где именно?

— Везде. В расположении линий, в их толщине, в комбинациях цветов, в оттенках…

— Извини, но еще более сложные закономерности можно обнаружить, наверно, в пейзажах Шишкина или Айвазовского.

— О! — воскликнул Гарнаев. — Думаешь, ты один умный? Я попробовал сделать это с картиной Левитана «Золотая осень». И — ничего. То есть, какие-то закономерности есть, особенно при линейной развертке с тысячью строками. Но значимость низка, я даже полутора сигма не получил.

— Ты хочешь сказать, что в Надиных рисунках…

— Самое меньшее — четыре стандартных отклонения. Встречаются места со значимостью до пятидесяти сигма! Что скажешь?

— Не знаю, — Р.М. покачал головой. — Как-то мне это… неприятно. Я искал в рисунках смысл, понимаешь? Понять хотел, что Надя видела, что хотела передать. Настроение? Философскую идею? Или нечто конкретное — виденное ею именно так, а не иначе? И что мне дает знание о том, что в развертке рисунка есть числа, скажем, натурального ряда?

— Ну, извини, ты все-таки физик или гуманитарий вонючий? Тебя послушать, так можно подумать, что я Сальери, разъявший музыку Моцарта. А почему я взял именно эти рисунки? Что-то померещилось! Подумал: здесь должно быть нечто четкое. Назови это ощущением гармонии. Музыка ведь тоже все-таки не один телячий восторг. Это — гармония, а значит, числовая система, и что без нее твой Моцарт, а?

— Евгений, я не отрицаю, ты прав. Но что мне с этим делать?

— Думать.

— Я думаю. О том, например, что Надя во время своих… скажем, трансов… совершенно не реагировала на окружающее. Представь, что ты стоишь в поле, до горизонта — ничего, хочешь сделать шаг и не можешь, руки упираются во что-то, чего ты не видишь, и сердце стучит от страха, она ведь девчонкой была, а не мужиком здоровенным, а потом все выключается, и ты видишь, что перед тобой стена в твоей же комнате… Или наоборот: стоишь у замшелой стены, вся она в потеках, камень потрескался, протягиваешь руку, и она проходит насквозь, ты приходишь в себя и видишь, что стоишь посреди комнаты и нащупываешь пустоту, воздух. Представь все это, а потом вообрази, что видишь не поле с цветами, не скалу — это земные явления, наш мир, — а нечто, чего описать словами никогда не сможешь, потому что ты не Лев Толстой, да и неизвестно, что сумел бы Лев Толстой в подобной ситуации. Слов у тебя нет, но ты хочешь понять, знаешь, что, если не поймешь, то сойдешь с ума. И пытаешься нарисовать. Но и рисовать ты не умеешь. И то, что у тебя получается, так же похоже на истинное, как детские рисунок льва на живого царя зверей. Плачешь от бессилия и невозможности с кем-нибудь поделиться и знаешь наверняка: то, что ты видишь, то, что можешь пощупать в такие минуты, все это действительно есть, и все это не менее реально, чем твой мир на Земле. Представь себе это и скажи: что мне делать с этими числовыми последовательностями?

— Рома, — сказал Гарнаев, — то, что ей казалось реальным, было игрой сошедшего с катушек мозга. Поняв численные закономерности, мы, возможно, разберемся в…

— Ладно, — Р.М. махнул рукой. — Мы говорим о разных вещах. Надя была обыкновенной ведьмой, и с психикой у нее все было в порядке.

— Ну конечно… Тебе ведь известно, что такое обыкновенная ведьма!

— Господи, ведьмами я занимался в свое время больше, чем физикой. Ты думаешь, что ведьмы — это женщины, которые собираются на Брокене, летают на помеле, ворожат, колдуют, напускают порчу, вызывают дьявола… Что еще?

— Согласись, что в народных преданиях…