Он вынул из-под кафтана боевую секиру, положил ее на каменный пол и сорвал со стен несколько драпировок. Их он расстелил на полу.

— Здесь довольно прохладно, — сказал он, улыбаясь, — но мы напились и наелись, теперь у нас есть свет, одеяло и приятное общество… — Он прервал себя. — Но Дарис, почему же ты плачешь?

— Разве нельзя теперь, когда мы в безопасности? — всхлипнула она, закрывая лицо руками. — По Джихану, погибшему в чужой стране…

Он обнял ее. Она прижалась головой к его груди. И тоже обвила его руками. Какое-то время она продолжала тихо плакать. Утешая, он провел по ее волосам, как делал это с Бэлит, и прошептал, вдыхая аромат ее мягких кудрей:

— Ты спрашиваешь себя, как я могу быть таким бесстрастным, когда брат моей возлюбленной только что погиб? Дарис, ты дочь народа воинов и потому должна понимать это. Смерть приходит ко всем нам, если так угодно судьбе, невзирая на то, станем ли мы отравлять себе жизнь из страха перед неизбежным концом или наслаждаемся ею, покуда она наша, и покидаем этот свет непокоренными. Джихан умер, полный радости и овеянный славой. Он отомстил за себя и спас жизнь своим друзьям. Если его религия — истинна, он сейчас снова жив-здоров и скачет на единороге по царству Иштар к башне, где ожидает его прекрасная женщина. Чтобы стать матерью его детей. Если же его вера лишь заблуждение, что ж, тогда он тоже не страдает больше от боли и обрел вечный покой. Он хотел, чтобы мы хранили его память, Дарис, но не думаю, что он желал бы видеть нас скорбящими.

Она подняла на него глаза и выдохнула: — Конан, здесь, у двери ада, ты даришь мне новое мужество.

Они страстно поцеловались перед алтарем Сэта, но когда Дарис, полная желания, попросила: «Любимый, я твоя, возьми меня…» — он отстранился.

Она посмотрела на него пристально.

— Я сказала это искренне, — заверила она, дрожа. — Я люблю тебя, Конан.

— Ты мне тоже мила, говорю от всего сердца, — отозвался он, — и я слишком уважаю тебя, чтобы сейчас тебя взять, потому что знаю, что вернусь к Бэлит так быстро, как только смогу, и оставлю тебя.

— Она бы это поняла.

Конан сухо рассмеялся:

— Она бы меня не простила. Будь мне сестрой, Дарис, и я буду считать, что мне оказана честь.

И снова она заплакала, а он дружески утешал ее и сам при этом, возможно, нуждался в утешении больше, чем когда бы то ни было.

Крылатая Ладья выбралась из болотистой дельты и по каналу прошла к Стиксу. Хотя сейчас стоял светлый день и солнце близилось к зениту, им не нужно было больше прятаться, потому что ладья, в конце концов, была быстрее всего, что плавало по воде или ходило по земле.

Дарис была впередсмотрящей. Ветер играл ее волосами, черными, как полночь, и трепал ее тунику, плотно облепившую прекрасные формы ее тела. Ее лицо, которое должно было бы быть полным освобождения и торжества, выглядело печальным. Фалко стоял на корме у хрустального шара и внимательно слушал доклад Конана, который завершил сообщение в своем обычном лаконичном стиле:

— …незадолго до восхода — насколько я мог определить время по остатку масла в лампе — на поиски. Сперва мы наткнулись на послушника, я убил его и спрятал его труп в шкафу. Его одежда мне пришлась впору. Правда, она была немного коротковата, да и голова у меня не обрита наголо, как это обязательно для жрецов, но я натянул капюшон на голову, как только смог. Следующий, кого мы повстречали, был какой-то раб. Этого беднягу я только оглушил, связал и заткнул ему рот полосками от наших с Дарис кафтанов, а она переоделась в его одежду. К счастью, эта хламида закрывала ее до шеи, так что не бросалось в глаза отсутствие ошейника. Никто нам больше не мешал, и так мы прогулялись по главному порталу — в храме не многие в этот час бодрствуют — и вышли к воротам. Даже если бы в городе не царила обычная утренняя суета, я и то сомневаюсь, чтобы кто-нибудь осмелился спросить двух храмовых служащих об их намерениях. Затем мы прошли через поля, и вот мы снова на борту и направляемся в Тайю.

Во взгляде юноши читалось удивление.

— Еще никогда ни один воин не шел по свету так триумфально, — сказал Фалко. — Когда-нибудь ты завоюешь королевство. Но сначала ты освободишь наших близких — моих и Дарис.

— Вероятно, — пробормотал киммериец. — Но нам нельзя забывать и о тяжелых боях и больших потерях.

Офирец кивнул:

— Да, наш план рухнул, и мы потеряли Джихана. Но я верю, что то, что он считал самым главным желанием своего сердца, ему удалось исполнить. Ты и Дарис, вы осмеяли Сэта в его собственном храме. И мы снова на свободе. — Немного озабоченный, Фалко продолжал: — Но вы оба кажетесь мне куда более подавленными, чем следовало бы ожидать. Случилось нечто, о чем ты мне не рассказал?

— Это кое-что личное, что не во всех деталях удалось, — коротко ответил киммериец. — Слушай, Фалко, у нас еще два дня и две ночи, когда нам нечем будет заняться. Ты молод и горяч, а она прекрасна и сейчас, кажется, не вполне в ладах сама с собой. Не надо пользоваться ее настроением, слышишь? Мы должны с честью доставить ее домой.

— Можешь на меня положиться, Конан, — заверил Фалко и вдруг бросил в пространство мечтательно затуманенный взгляд. — И у меня же есть моя Сенуфер. Когда-нибудь мы с ней будем счастливы вдвоем.

Конан в ярости обернулся, но тот замолчал.

Высоко над Ладьей летел орел с той же скоростью, что и сам корабль, и его крылья золотом мерцали в солнечных лучах.

Когда друзья добрались до устья Хелу, на безлунном небе уже густо высыпали сверкающие звезды. Хелу бежал по своему руслу быстрее и казался более приветливым, чем Стикс, с которым он соединялся. Восточнее Стикса, который устремлял здесь свои воды на север, горы отделяли его от более скудной местности, обжитой кочевниками. К западу, круто обрываясь скалами по обе стороны долины Хелу, вырастала Тайя, серебряно-серая в звездном свете, гористая местность, изрезанная ущельями; Тайя, которую стигийцы называли «мятежной провинцией»; Тайя, сражающаяся за свободу — какой она была в глазах ее граждан. Там, где встречались оба потока, на левом берегу Хелу лежал маленький городок Сейян, дремлющий в тени своих белых стен.

— Этот приток мы перелетим здесь, — сказала Дарис и указала, где именно, — мимо пашни к гроту, где сможем спрятать Ладью. Оттуда не так далеко до Турана, и можно добраться пешком. Даже если мой отец сейчас находится не там, мы могли бы подождать его возвращения. Жрецы Митры гостеприимно нас встретят.

Ее голос звучал бодро, и Конан был рад этому. За все время путешествия она ни разу не сказала и не сделала ничего глупого, как он опасался. Она не плакала и не представлялась оскорбленной, но обходилась одинаково дружески и сдержанно с обоими своими спутниками. Но ее былой жизнерадостности и восторженности, с которыми она пустилась в путь из Кеми в Луксур, не было и следа.

Определив на глазок, что они могут пролететь под мостом через Хелу, Конан развернул Ладью. Ему пришлось преодолеть свое отвращение. Хотя он все еще считал этот способ передвижения нечеловеческим, ему все же пришлось признать, что в данном случае это очень удобно. Ладья развернулась. Фалко на носу подал сигнал, что впереди все чисто. Сила горного потока, кипящего в вялых струях Стикса, сотрясла днище Ладьи.

Мгновенно потемнел и стал мрачным дьявольский огонь. Ладья пошла медленнее, сложила крылья и бессильно остановилась.

— Что за дьявол! — выругался Конан. — Какое колдовство заработало теперь? — Он закусил губы и попытался еще раз. Ладья не заходила в устье.

Фалко помчался на корму.

— Боюсь, наша чертова штучка остерегается покидать родные воды, — сказал он. — Или, возможно, магия, заставляющая ее двигаться, исходит прямо из самого Стикса. Если мы захотим заставить ее подняться по другой реке, нам придется тащить ее волоком.

Конан кивнул. Взгляд на ясное сияние Млечного Пути прогнал его ужас перед сверхъестественным.