Те же, без Степы.

Николай Иванович (обращается к священнику). Так какое же впечатление произвела на вас книга?

Священник (в волнении). Как сказать: ну, историческая сторона разработана достаточно, но убедительности, достоверности, что ли, полной нет, потому что материалов, что ли, слишком недостаточно. Ни божественность, ни небожественность, что ли, Христа нельзя доказать исторически; есть одно доказательство непререкаемое...

Во время разговора сначала дамы, а потом Петр Семенович уходят, и остаются один священник с Николаем Ивановичем.

Николай Иванович. То есть церковь.

Священник. Ну, само собою, церковь, свидетельство, что ли, лиц, ну, достоверных, святых, что ли.

Николай Иванович. Понятно, что это было бы прекрасно, если бы существовал такой орден непогрешимый, которому мы могли бы верить, желательно, чтобы был такой. Но то, что это желательно, не доказывает того, что он есть.

Священник. Я полагаю, именно доказывает это самое. Не мог господь, ну, предоставить, что ли, свой закон возможности искажений, перетолкований, а должен был основать такую, ну, блюстительницу, что ли, своих истин, при которой истины эти не могут уж подвергнуться искажениям.

Николай Иванович. Да, хорошо. Но ведь то вам надо было доказать самые истины, а теперь надо доказывать истинность хранительницы истины.

Священник. Тут надо, ну, верить, что ли.

Николай Иванович. Верить – надо верить, без веры нельзя, но не верить в то, что мне скажут другие, а в то, к вере во что вы приведены сами ходом своей мысли, своим разумом... Вера в бога, в истинную вечную жизнь.

Священник. Разум может обмануть, у каждого свой разум.

Николай Иванович (горячо). Вот это-то ужасное кощунство. Богом дано нам одно священное орудие для познания истины, одно, что может всех нас соединить воедино. А мы ему-то не верим.

Священник. Да как же верить, когда, ну, разногласия, что ли.

Николай Иванович. Где же разногласия: то, что дважды два четыре, и что другому не надо делать, чего себе не хочешь, и что всему есть причина и тому подобные истины, мы признаем все, потому что все они согласны с нашим разумом. А вот то, что бог открылся на горе Синае Моисею, или что Будда улетел на солнечном луче, или что Магомет летал на небо, и Христос улетел туда же, в этих и тому подобных делах мы все врозь.

Священник. Нет, мы не врозь все, кто в истине; мы все соединены в одну веру в бога, Христа.

Николай Иванович. Да и тут даже не соединены, а все разошлись. А потом, почему я буду верить вам больше, чем ламе буддийскому. Только оттого, что я родился в вашей вере?

Опять спор между играющими.

– Аут.

– Нет, не аут.

Ваня. Я видел.

Во время разговора лакеи устанавливают стол, опять чай, кофе.

Николай Иванович. Вы говорите: церковь дает единение. Напротив, самое ужасное разъединение всегда было от церкви. «Сколько раз хотел я собрать вас, как наседка цыплят...»

Священник. Это было до Христа, а Христос и собрал.

Николай Иванович. Христос-то собрал, да мы разъединили, потому что навыворот поняли его. Он разрушал всякие церкви.

Священник. А как же: «скажи церкви»?

Николай Иванович. Не в словах дело, – да слова эти ничего и не говорят о церкви, – но дело в духе учения. Учение Христа всемирное и включает в себя все верования и не допускает ничего исключительного: ни воскресенья, ни божественности Христа, ни таинств, ничего такого, что разделяет.

Священник. Да тогда это – ну, ваше, что ли, толкование Христова учения, а Христово учение все основано на его божественности и воскресении.

Николай Иванович. Вот этим-то и ужасны церкви. Они разделяют тем, что они утверждают, что они и обладании полной, несомненной, непогрешимой истины. «Изволися нам и святому духу». Это началось еще с первого собора апостолов. С этого времени начали утверждать, что они находятся в обладании полной и исключительной истины. Ведь если я скажу, что есть бог, начало мира, со мной согласятся все; и это признание бога соединит нас; но если я скажу, что есть бог Брама, или еврейский, или троица, то такое божество разъединит. Люди хотят соединиться и для этого придумывают средства соединения, а пренебрегают одним несомненным средством соединения – стремлением к истине. Вроде того как если бы люди в огромном здании, где свет падает сверху в середине, старались соединяться по углам кучками, вместо того чтобы всем идти к свету. Тогда, не думая о соединении, все бы соединились.

Священник. Но как же руководить народом, не имея, ну, определенной, что ли, истины?

Николай Иванович. Вот в этом-то и ужас. Нам, каждому, надо спасать душу, делать самому дело божие, а мы озабочены о том, чтобы спасать, учить людей. И чему же мы учим? Ведь это ужасно подумать. Учим теперь, в конце девятнадцатого столетия, тому, что бог сотворил мир в шесть дней, потом сделал потоп, посадил туда всех зверей, и все глупости, гадости Ветхого завета, и потом тому, что Христос велел всех крестить водой, или верить в нелепость и мерзость искупления, без чего нельзя спастись, и потом улетел на небо и сел там, на небе, которого нет, одесную отца. Мы привыкли к этому, но ведь это ужасно. Ребенок, свежий, открытый к добру и истине, спрашивает, что такое мир, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам простое учение любви и истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их богу. Ведь это ужас. Ведь это такое преступление, хуже которого нет в мире. И мы, и вы с вашей церковью совершаете это. Простите меня.

Священник. Да, если смотреть так, ну, рационалистически, что ли, на учение Христа, то это так.

Николай Иванович. Как ни смотреть, все то же будет.

Молчание. Входит Александра Ивановна.

Те же и Александра Ивановна. Священник откланивается.

Александра Ивановна. Прощайте, батюшка, собьет он вас с толку, не слушайте его.

Священник. Нет, испытуйте писание. Дело слишком важное, чтобы, ну, пренебрегать, что ли. (Уходит.)

Те же, без священника.

Александра Ивановна. Право, ты, Nicolas, его не жалеешь. Хоть он и священник, а ведь он еще мальчик, не может иметь твердых убеждений, не утвердился...

Николай Иванович. Дать ему время утвердиться, загрубеть в обмане. Нет, зачем же. Да и он хороший, искренний человек.

Александра Ивановна. Но что же бы с ним было, если бы он поверил тебе?

Николай Иванович. Мне верить нечего, а если бы он увидал истину, это было бы хорошо, и для него и для всех хорошо.

Александра Ивановна. Да если бы это было хорошо, то все бы тебе поверили, а теперь, напротив, никто тебе не верит, и жена твоя меньше всех. И не может поверить.

Николай Иванович. Кто же тебе сказал?

Александра Ивановна. Да вот ты растолкуй ей это. Она никогда не поймет, да и я не пойму, и никто в мире не поймет, чтобы надо было заботиться о чужих людях, а своих детей бросить. Вот это ты Маше растолкуй.

Николай Иванович. И Маша непременно поймет. И – прости меня, Алина, но если бы не было чужих влияний, на которые она очень склонна поддаваться, она бы поняла меня и шла бы со мной вместе.