Я принадлежу к поколению, никогда не игравшему в индейцев и ковбоев. Не знаю, чем это объяснить: может, тем, что в сороковые годы у нас еще не было фильмов Джона Уэйна, а может, и тем, что Муссолини заставлял нас интересоваться не Диким Западом, а «чистой» классикой. Во всяком случае, мы, баллилы,[1] затевая драку, разбивались на греков и троянцев, а не на индейцев сиу и кавалеристов Седьмого полка.

Первая сохранившаяся в моей памяти война мальчишек велась между четвертым «Б» и четвертым «В» неаполитанского лицея имени Умберто I, что на территории городского парка, как раз между пьяцца Виттория и так называемым Музыкальным павильоном (который по этому случаю стоял с выбитыми цветными стеклами). Мечи у нас были деревянные, а вместо щитов шли в ход крышки от мусорных баков с выведенной большими буквами надписью: «Смерть сынам Трои».[2] Почему именно мы были греками, а они – троянцами, я до сих пор не понимаю: скорее всего потому, что четвертый «Б» первым до этого додумался. Конечно же, каждому из нас хотелось быть Ахиллом, но, чтобы заявить об этом вслух, нужно было помериться силой с моим одноклассником Аваллоне – буйволом со здоровенными, как окорока, ручищами.

Роли Диомеда, Аякса Теламонида, Аякса Оилида и Идоменея сразу расхватали ребята покрепче, так что мне пришлось довольствоваться ролью Эпистрофа из Фокиды – героя, которым пренебрег даже сам Гомер, лишь единожды упомянув его в числе славных вождей. Но, чтобы вам стало ясно, насколько это распределение ролей зависело от случая, достаточно будет сказать, что последнего ученика в классе простофилю Котеккью мы назначили хитроумным Одиссеем только потому, что ему покровительствовал Аваллоне.

Менелаем, естественно, не хотел быть никто, поскольку общеизвестно, что брат Агамемнона – рогоносец. Вот все и стеснялись этого имени. Но по справедливости сию неблагодарную роль следовало играть мне, и только мне, ибо как раз тогда мне изменила Елена Чераволо из третьего «А» (даже имя у изменницы было подходящее!).

Однажды я дожидался ее у дверей школы, как обычно в час дня. Уже вышли все ее подружки, только она не появлялась. Когда же я наконец справился о ней у какой-то белобрысенькой девчонки в очках, та не без ехидства ответила: «Твоя Елена смылась с уроков с Джорджо, ну с тем, долговязым, из четвертого «В». Я обомлел: мне, только что написавшему стихотворение, которое называлось «Елена, любовь моя, Елена», так хотелось прочесть его любимой по пути домой! До вечера ходил я как потерянный, а назавтра свершил акт самой гнусной мести – сказал Аваллоне, что хулиганы из четвертого «В» прозвали его «куском сала». Этого оказалось достаточно, чтобы тут же разразилась великая война между ахейцами и троянцами.

Аваллоне, то бишь Ахилл, был самым настоящим мафиозо: он требовал от каждого ученика нашего класса по сигарете в месяц, и тому, кто не выполнял его требования в срок, нельзя было позавидовать. Как-то всего лишь за слабую попытку проявить непослушание я получил такую трепку, что на всю жизнь ее запомнил. Зато и отомстил же ему я во время письменной по греческому! Когда этот верзила попросил у меня шпаргалку с переводом, я очень храбро ответил: «Меня зовут Эпистроф, я презренный фокидец и греческого не знаю. Если не можешь ничего написать сам, пусть тебе поможет твой приятель Одиссей!»

Подвигнутый этими воспоминаниями и испытывая почти неодолимое желание вновь пережить те дни, я в меру своих слабых сил попытался рассказать здесь о троянской войне – такой, какой ее увидел некий Леонтий – шестнадцатилетний юноша, отправившийся со своим наставником Гемонидом в Трою через девять лет после начала военных действий.

Леонтий ищет своего отца – царя Гавдоса: его уже пять лет считают без вести пропавшим, ибо никто из ахейцев не может с уверенностью сказать, что сам видел, как он погиб или попал в плен к троянцам. Есть, правда, еще одна гипотеза: не исключено, что дядя Леонтия Антифиний организовал заговор против его отца, чтобы завладеть царским троном на Гавдосе – небольшом островке к югу от Крита.

Едва ступив на сушу, юноша знакомится с Терситом – безобразным воином, которого все ненавидят за его злой язык. Послушать урода, так выходит, что Агамемнон – обыкновенный пройдоха. Ахилл – свирепый убийца, а Одиссей – завзятый мошенник. Поначалу Леонтий пытается защищать своих кумиров, но потом все же пасует перед очевидными фактами.

Действие романа восходит примерно к тому же времени, что и «Илиада», то есть все начинается со знаменитой ссоры между Агамемноном и Ахиллом, из-за которой «…великая скорбь на ахейскую землю приходит!»,[3] и заканчивается историей с троянским конем и последовавшей за ней резней. Леонтий, пристающий ко всем с расспросами о своем отце, знакомится с троянкой Экто и влюбляется в нее. Экто удивительно похожа на Елену. «Она или не она?» – с волнением спрашивает юноша. «Не она, – сурово отвечает ему Терсит, – да окажись она действительно Еленой, никогда не быть бы ей женщиной во плоти. Елена – призрак, облако в женском обличье, выдумка Геры, вознамерившейся уничтожить Трою!»

Этот двойственный, пробуждающий то страсть, то угрызения совести образ всегда живет в нас. Жертва или виновница – не все ли равно? – но именно Елена – главная в мире движущая сила.

Литература очень убедительно рисует ее неоднозначный образ. Елена – это воплощение женственности. Кто хоть раз в жизни испытал настоящую любовь, тот знает, о чем я говорю, знает, что ему никогда, ни на мгновение не удалось обладать любимой вполне: даже когда он сжимал ее в объятиях, даже когда она, обливаясь слезами, клялась ему в своей вечной любви.

Ах, Елена, любовь моя, Елена! Тебе посвящаю я свою книгу, надеясь встретить тебя вновь и страшась этой встречи.

в которой мы знакомимся с Леонтием, шестнадцатилетним критским юношей, отправившимся в Трою на поиски пропавшего без вести отца, и в которой излагаются мифы о Талосе и Ифигении.

– Держись подальше, проклятый Стенобий, подальше! – орал Филоктерий. – Хочешь, чтобы Талос продырявил мне судно?! Не видишь, что ли? На нас гора надвигается!

Стенобий ничего не ответил, лишь поднял глаза к небу, словно призывая Зевса в свидетели: какие глупости приходится ему выслушивать!

– Я опасаюсь Талоса. Понимаешь? Не верю ему! – продолжал орать капитан. – Слушай, что я говорю: рано или поздно он продырявит мне судно. Если ты не перестанешь прижиматься к берегу, он разнесет корабль в щепки, вот увидишь!

– Клянусь всеми дочерьми Тавманта! – проворчал Стенобий. – Мне ли, первому ученику Ферекла, выслушивать этого слабоумного старца Филоктерия! Единственного на свете капитана, который все еще верит в россказни о бронзовом слуге!

Однако больше всего его раздражало, что Филоктерий повторял каждую фразу не менее двух раз, и, чтобы не слышать его причитаний, Стенобий спустился к zughitai[4] и приказал надсмотрщику немного отойти от берега. Он был раздражен и решил бросить якорь[5] в самом центре бухты Закрос, чтобы судно оказалось на равном удалении от любой точки побережья.

Историю о Талосе рассказывали тогда разве что новичкам, впервые ступившим на корабль. А история была такая. Однажды царь Крита Минос, которому досаждали непрестанные набеги пиратов-сардов, обратился за помощью к Гефесту, и тот подарил ему бронзового слугу (сегодня мы, пожалуй, назвали бы его роботом) по имени Талос, который каждую ночь трижды обегал остров и бросал огромные камни в приближавшиеся суда чужестранцев. Говорят, что Талое был особенно беспощаден к сардам: от злости он раскалялся добела и прижимал к себе всех, кто попадался ему на пути; несчастные вопили, но у Талоса их смертельные муки вызывали лишь смех.[6] Говорят еще, что у него была только одна вена, тянувшаяся от головы до лодыжки, и что однажды колдунья Медея, приворожившая Талоса любовным зельем, сама же и погубила его, вынув гвоздь, которым была заткнута эта вена.