— Первые, — мрачно ответил ясновидец, и голос его потонул в гуле разбушевавшейся метели. Впрочем, я была уверена — охотник услышал. Его лицо меняло маски: недоверие, подозрительность, страх.

А потом мир качнулся, потерял резкость, меня сорвало с места, и, кажется, кто-то в последний миг успел меня удержать. Или нет? Важно ли?

Картинки проносились перед глазами диафильмом — выдернутые мгновения будущего, которые мне, как пророчице, суждено было увидеть. Я поняла две вещи, которые положат конец всему этому кошмару.

Первая — Хаука можно убить. Ритуальный нож — с виду простенький, но насквозь пропитанный древностью, хранящий отпечатки кена многих хищных, ясновидцев и охотников, созданный самим Арендрейтом, ведь именно его знак украшал костяную рукоять. Лив, сжимающая в хрупкой руке эту самую рукоять. Лезвие в крови.

Хотелось смеяться и плакать одновременно. Смеяться — оттого, что будущее больше не выглядело безнадежным. А плакать — потому что будущего для меня не существовало.

Я хохотала, как сумасшедшая, глотая слезы, сжимая кулаки и впиваясь ногтями в ладони, стараясь ощутить боль, ведь боль — это жизнь. Я дышу, вижу, слышу, касаюсь холодного, липкого снега. Я жива. Жива!

Жива ведь?

Кто-то гладил меня по голове, вокруг гомонили люди, пытаясь выяснить, все ли со мной в порядке.

Я не знала сама.

Потому что вторая вещь, которую я увидела, была фатальной. Необъяснимой. Нереальной и глупой, потому что так не бывает, не должно быть…

Люди, пусть и пророки хищных, не должны знать такого. Потому что как же теперь жить? Как верить? Как принять будущее, когда знаешь страшную правду?

Принять свою смерть…

Глава 7. Гарди

Темно.

Глаза закрыты, но я все равно чувствую темноту, ощущаю, как она липнет к коже. Пачкается.

Горло болит от криков, и при выдохе из него вырываются хрипы. Тело онемело от судорог, и теперь кончики пальцев неприятно покалывает. Сами пальцы, как и остальные части тела расслаблены. Сил нет ни на что.

Холод осторожно касается лица, лаская его медленно падающими снежинками. Изредка виска касаются губы — так же невесомо, едва ощутимо, но в отличие от снега, они дарят тепло. Воздух сладок… Свежо — не то, что в доме, где стены съезжаются, и потолок готов раздавить в любую секунду. Помню, внутри я тут же начала задыхаться, и Эрик вынес меня на улицу, спрятал в укромном уголке сада скади.

Глаза открывать не хочется. Голова болит и, кажется, я растворяюсь в этой пульсирующей боли. Даже ладонь на лбу не спасает — приглушает боль, но не приносит избавления. Впервые.

Поэтому я не двигаюсь и притворяюсь, что сплю. Впрочем, не только поэтому. Если открою глаза, со мной заговорят. Последуют вопросы, на которые нужно будет отвечать, а я впервые растерялась, имею ли право. То есть, как вождю, я обязана сказать Эрику о видении. Должна. Непременно.

Даже мысленно это «должна» звучит фальшиво. Я знаю, что за этим последует — золотая клетка, несколько слоев защиты и иллюзия безопасности. Возможно, это даже поможет. Спасет меня. Изредка ловлю себя на мысли, что сама готова в эту клетку влезть. Только вот…

Барт.

Он с первого дня нашего знакомства говорил о моей цели. О том, что я должна уйти от сольвейгов во внешний мир, построить здесь жизнь, обучиться использовать свой кен, стать сильнее. А потом, перед смертью, он учил меня… Печать и…

Знал ли?

Знал. И готовил с самого начала. Иначе на кой мне уметь ставить печать? Слова Лив все еще отчетливо звучали в голове: только тот, чья жила порвется…

Вспоминать не хотелось. Даже мимолетные касания воспоминаний о видении, далекие отголоски, превью несвершившегося усиливали боль.

Поэтому я застыла в настоящем, пытаясь мысленно остановить время. Будущего не хотелось. Никакого. Совсем.

Меня качали на руках, как ребенка. Закутали во что-то мягкое и теплое, обняли, закрыли от всех невзгод мира. И если бы отпустили, не заметили, оставили в одиночестве со своими мыслями, я быстрей бы пришла в себя. А тут — разомлела. Расслабилась. Испуг плавно перерос в жалость к себе, из-под закрытых век потекли слезы, а их не заметить сложно.

Меня рассекретили.

И я открыла глаза.

— Больно?

— Немного, — соврала я. И слезы вытерла, хотя тщетно — они как текли, так и продолжали течь.

Мы сидели на лавочке, почти у самого конца аллеи. Вернее, Эрик сидел, а я полулежала у него на руках, с ног до головы укутанная в мохнатый плед. Аллея замыкалась непростительно запущенным садом — деревья и кусты сплелись ветвями, пытаясь выжить, заглушить друг друга, отобрать лишний кусочек света и тепла. Сплетения эти, припорошенные снегом, ночью выглядели особенно зловеще, а если учесть недавнее видение…

Я вздрогнула.

— Что ты видела?

Вопрос осторожный, но в голосе — настойчивость вождя. Необходимость знать. Анализировать. Каждая минута неведения приближает нас к опасности — Эрик выучил это правило давно.

— Я…

Запнулась, впервые не зная, что сказать. Соврать? Придумать? Или, может, выдать правду, и пусть Эрик решает, как этой правдой распорядиться? В конце концов, самого Хаука мы еще не видели. Возможно, он не так страшен, каким вижу его я. Подумаешь, охотник! Сколько их было — молодых и древних? Совсем недавно целая армия бежала, сверкая пятками. Возможно, и этот…

Невозможно. Нельзя себе врать — Хаук не побежит.

Но ведь это не наша битва! Херсир тоже вернулся, вот пусть он и…

— Полина?

Настойчивый взгляд, и ложь сама вырывается в мир:

— Не помню. То есть… Смутно все. Там была Лив и Хаук. У него жуткие светящиеся щупальца, метров по двадцать каждое. Их много, они…

Слезы соленые и холодят щеки, покрывают коркой кожу. Почему бы не дать мне отдохнуть? Почему, черт возьми, нельзя понять, что мне больно?! Страшно. И жить… жить хочется. Очень.

Злость захлестнула — на себя саму, за то, что хороню себя раньше времени. Видения — не стопроцентная гарантия событий.

Видения — нет. А слова Барта?

И вот я злюсь уже не него. Я же к нему, как к отцу… Доверяла, а он… Он просто готовил меня к жертвоприношению. Методично, аккуратно выписывая на душе ритуальные узоры смертницы.

— Хорошо, не надо говорить, — шепнул Эрик мне в волосы, обнимая крепче, окутывая теплом. — Мы справимся, слышишь?

Слышу. Только веры нет. Паника захлестывает, отдается дрожью в теле. И нигде больше не осталось безопасных мест.

Шорох в кустах заставил буквально выпутаться из объятий, вскочить на ноги. Ничем и никем не поддерживаемый плед свалился с плеч в снег, плечи обдало промозглым декабрьским ветром. Я спряталась за спиной у Эрика, который тоже встал и уставился в темноту.

— Кто здесь? — резко спросил он, а через секунду из кустов на дорожку вывалился человек.

Он был чумаз. Растрепан. Худ. Сильно горбился и держал руки в карманах, шарил, будто пытался что-то там отыскать. Волосы незнакомца свалялись и топорщились во все стороны лохмами. Из дырки в рукаве пучком торчал пух. На осунувшемся лице, испещренном морщинами, отражалась решительность и азарт.

Он зыркнул на нас узкими, глубоко посаженными глазками и гордо сообщил:

— Я зашел с тыла!

Неожиданно. Если он собрался на нас напасть, то это просто забавно. Что я и продемонстрировала нервным смешком.

— Хорошо, — кивнул Эрик, слегка расслабившись. — А ты кто?

— Тебе ли не знать, — надменно ответил мужчина и прищурился. — Только больше ты меня не обидишь. Не в этот раз.

— И в мыслях не было. Я вообще тебя… Постой-ка!

Эрик шагнул к нему, оставляя меня одну, лишая защиты и покровительства. Ветер мазнул по плечам, вызывая дрожь, и я машинально подняла упавший плед. Закуталась в него, как в защитную мантию.

Напрасные опасения — незнакомец опасным точно не выглядел. Скорее, потерянным и несчастным. А еще… пустым. Я уже видела такое и не раз. Впервые — в беседке в городском парке, когда я и Влад… и наполненные слезами глаза ясновидицы Тани… и радуга. Потом на Тибете — тот ясновидец называл себя принцем и обещал, что всех нас покарает. И кульминация — краски и холст, обреченность на лице Эрика, когда Лидия цеплялась за его рукав…