– Приехали, – сказал один из картежников и ткнул локтем сидящего возле окна человека в плаще-болонье. Тот не шевелился. – Эй, хозяин, доброе утро, приехали!

Он снова ткнул в светлый плащ и увидел наконец заспанную, помятую физиономию человека лет тридцати пяти, выслушал его «спасибо» и, отвернувшись, пошел с восьмерки, ее крыли валет и туз. Игра продолжалась.

Поезд подходил к станции. Замедляли свой бег мелькающие вдоль полотна дачи, окруженные садами, дома с небольшими двориками, пустующие футбольные поля, проплыли мимо остановка автобуса с толпой ожидающих, разрытая дорога и какие-то ржавые трубы; близился жаркий июньский полдень. Колеса стукнули на стрелках – и все исчезло, лишь стояли стеной вагоны – длинный товарный состав. Сажа и жара. Десять часов сорок две минуты.

– Без опоздания, – обрадовался человек в плаще и взял свой портфель, из которого торчала газета. – Чудеса, да и только!

Карточная игра была в разгаре.

– Угу! – промычал один из играющих, тот самый, что разбудил незнакомца. – А вы-то сами откуда, из Праги?

– Да, – ответил тот. – Разрешите пройти.

Игроки убрали ноги и отодвинули сумку. Стоя в проходе, человек в светлом плаще дожидался, пока поезд совсем остановиться, он тер заспанное лицо и поеживался. Наконец он вышел и двинулся вдоль перрона. Увидев в застекленной витрине с фотографией Штрбского плеса свое отражение, остановился и причесался. В двух шагах от него стоял постовой. Человек спрятал расческу и спросил, как пройти в отель «Крым». Постовой ответил, что он здесь, напротив вокзала.

– А химзавод?

– Тройкой до конечной.

– Где находится Боттова улица?

– На противоположном конце, у водохранилища, – ответил постовой и равнодушно взглянул на мятый плащ, который человек успел снять и перекинуть через плечо. – В самом начале пригорода.

– Спасибо, – поблагодарил неизвестный и, улыбнувшись, показал белоснежные зубы.

Потом неизвестный прошел в зал, в камеру хранения и направился к телефонной будке. В засаленной книге абонентов он нашел букву «Г»: Габриш, Галло, Гебура, Геологический институт, Гиер, Гласель, несколько Готовых, Големба, Голецкий, Голианова Анна, Боттова, 6.

Он дважды прочел номер – 29343 – и запомнил его.

Привокзальная улица поднималась вверх. На разорванной афише тигр прыгал сквозь огненное кольцо и нарядная лошадка склоняла голову перед человеком в цилиндре. Цирк зазывал к себе, суля сенсацию: «Международная программа…», «По возвращении из гастролей по Европе…».

Неизвестный достал железнодорожный билет и, разорвав его на клочки, бросил в урну.

– У тебя все? – спросил инженер Голиан, чувствуя, как потная рубаха прилипает к его спине. – Тебе в самом деле нечего больше сказать?

– Нет, Дежо, – ответил сидящий в кожаном кресле Бауманн. – Ты сам отказался, сам все бросил. Ты заявил, что тебя это больше не интересует и, как ты выразился, это «расточительство»… Но я так не считаю. Человеку необходимо за что-то зацепиться, чем-то заниматься, хотя бы по вечерам и по ночам… Очень часто мне казалось, что я на этом свете лишний. Это отвратительное чувство. Мне надоело, пойми.

Бауманн слабо улыбался, правая рука – на правом колене, старчески спокойное, иссеченное морщинами лицо. Он сидел и смотрел в окно. Оно выходило на узкий двор. Сразу же за окном поднималась вверх стена, над ней полуметровая полоска неба. Вентилятор гудел, разгоняя табачный дым. Голиан погасил сигарету и поднялся.

– Поступай как знаешь, – сказал он желчно.

– Хочу работать, приносить пользу, а не бездельничать.

– Но воровство и работа – вещи разные. Стеглик мне показал, нет, вернее, ничего он мне не показывал, я сам увидел, расчеты лежали на пульте, а я заглянул.

– Ну и что же?…

– Ты отлично знаешь, не строй из себя дурака. Твое открытие – во всяком случае, его принцип – украдено…

– Что еще скажешь? – Бауманн искренне забавлялся.

– Если не все, то, насколько мне известно, его основная часть. А мне, естественно, известно, ведь это моя идея. Память у меня дай бог всякому!

Бауманн затянулся, выпустил дым, пепел посыпался на пиджак, и он, медленно стряхнув его, сказал:

– Ты удивительнейшее существо. Сначала берешься, потом бросаешь, потом снова хватаешься, морочишь голову… Не обижайся, но в этом весь ты. По крайней мере сколько я тебя знаю.

– Копайся в моей душе, если ты так хочешь. – Голиан уже жалел, что зашел к старику. «Этот выкрутится из любого положения, – подумал он, – ничего не отрицает, а сам идет в атаку, жалит. Как всегда, жалит. Скорпион», – повторял он про себя и вслух продолжал: – Рассчитываешь, что попал в струю и выплыл на поверхность, что мне это никогда не удастся. Это все сентиментальные разговорчики, будто не хочешь бездельничать, быть лишним. Я ведь тоже не вчера родился, мы друг друга хорошо знаем! Тебе нужно только одно – гроши!

– Отнюдь! Ты ошибаешься, – Бауманн не повысил голоса, он продолжал говорить спокойно, словно пытался убедить малое дитя: – Можешь жаловаться. Скажи Саге или кому хочешь, что я вор и мошенник. Вот телефон, изволь.

Он снова затянулся. У него были очень короткие морщинистые пальцы. Голиан посмотрел на его руки, затем перевел взгляд на приветливые, спокойные глаза и, не сказав больше ни слова, направился к дверям. Уже открывая их, он услышал:

– Будь любезен, извинись перед Стегликом, если ты ему случайно нагрубил. Стеглик очень ранимый паренек.

– Никому я не грубил, – отрезал Голиан, – а если он это утверждает, то лжет.

– Очень рад. Он мне ничего не говорил, – и ласково добавил: – Тебе надо проветриться, Дежо.

Но за Голианом уже захлопнулись свежеокрашенные двери. На стене висел график выполнения плана. Бауманн ухмыльнулся, с минуту курил и поглядывал, как за окном вихрится пыль, потом снял трубку зазвонившего телефона и сказал: «Все в порядке, иду».

Он притушил сигарету, порылся в бумагах на столе, нашел то, что искал, и вышел. Обычно Бауманн запирал двери своего кабинета. На сей раз он этого не сделал.

Неизвестный лениво брел по городу. Внимательно изучал витрины, в эспрессо выпил кофе, с иронической улыбкой постоял возле старого автомобиля. Потом на глаза ему попалась надпись: «Гигиенический душ». Зашел и долго там плескался.

Он вспоминал Прагу: вчера в это время он еще ходил по Петршину, в полдень читал в смиховском садике газету, загорал, всячески тянул время. И сейчас старается протянуть его до трех, до четырех, быть может, до вечера. Душ освежил его, томительной ночи в дороге словно не бывало. Лицо стало гладким, он выглядел отдохнувшим. «Побриться можно и завтра, – решил он. – Дома, конечно…» Человек старался отогнать мысли о доме.

– 29343 – повторял он номер из телефонной книги. Сам не зная, для чего это делает. По привычке? От скуки? От одиночества? Времени для себя всегда не хватало, постоянные дела и заботы, а тут вдруг – нечем заняться. Даже женщины не интересовали его: все казались похожими друг на друга – туфли на босу ногу, дешевые духи, пожухлые овощи в потертых хозяйственных сумках.

Одиннадцать пятьдесят – сонный полдень. Автобус отправлялся в одиннадцать пятьдесят семь. На конечной остановке человек с плащом выходил один – кроме него, в автобусе уже никого не осталось.

Каменная стена, сверху колючая проволока, за ней светлое здание с большими окнами, слева ворота и проходная, лозунги, выцветшие плакаты. Возле закрытой палатки с вывеской «Закуски» несколько зеленых скамеек.

Он сел. Палило солнце. В редких тополях гомонили воробьи, тихо, словно серебряный вертолет, трепеща крыльями стояла в воздухе стрекоза. Человек следил за ней, и ему казалось, что и он тоже становится все меньше и меньше…