– И передал?

– Конечно. – Директор стоял опустив голову р смотрел в землю.

– Ему?

– Нет, какой-то женщине, думаю, что дальней родственнице или хорошей знакомой. Просто людям, у которых живет девочка.

– Девочка? – спросил Лазинский. – Сколько девочке лет?

– Одиннадцать, самое большее одиннадцать. Маленькая, хорошенькая.

– Вы ее видели?

– Конечно, – ответил Сага.

– Где?

– В Братиславе, эти люди живут в Авионе, на улице напротив Дома профсоюзов, вы, наверное, знаете, там когда-то была «Deutsche Partei».

– Знаю, знаю, – кивнул Лазинский.

– Как фамилия этих людей?

– Кажется, Доман или что-то похожее. С тех пор прошло два года, я, понятно, никогда больше туда не заходил, но, по-моему, Доман, если не ошибаюсь… Доман или нет, но фамилия определенно начинается на «До».

– Вы уверены?

– Конечно, – подтвердил Сага.

– Итак, Доман или что-то похожее. Но все-таки попытайтесь припомнить, вдруг удастся.

Он долго молчал. Мимо шел мальчишка и насвистывал песенку. Откуда-то доносился женский крик – женщина кого-то звала. Водитель служебной машины разглядывал журнал. На развороте слева – стишки, справа – девица по колени в воде. Обнаженная.

– Ну как, товарищ директор, не осенило?

Сага замотал головой.

– Не помню.

– Значит, это тебя мучило, – медленно произнес Шимчик, – а почему мучило, ты не можешь объяснить?

– Могу. – Директор докурил и затоптал окурок. – Днем ты спросил меня, не собирался ли Голиан в командировку. Я ответил, что нет, и для верности позвонил к Голиану в отдел – нет, не собирался. И вдруг мне пришло в голову – в связи с этой историей с Бауманном: если формулы действительно списал Голиан, не хотел ли он снова сбежать? Может быть, боялся, что старик уже все знает, весьма возможно, что Бауманн сам ему об этом сказал, специально, чтоб напугать.

– И таким образом принудить удрать за границу!…

– От Бауманна всего можно ожидать.

– Вернуться к жене?

– Повторяю: у меня создалось впечатление, что он все еще любит ее.

– Несмотря на развод?

– Несмотря на это, – настаивал Сага.

– Ты ему когда-нибудь говорил, что встречался с ней в Вене?

– Нет, никогда. Она просила, чтобы я… Чтобы я ничего не говорил ему о нашей встрече, о том, что она приходила ко мне, спрашивала о нем.

– Понятно, – ответил Шимчик, задумчиво глядя на часы и размышляя, какие дела его еще ждут: Бачова и анкеты, разговор с начальством – начальство потребует Письменного рапорта. Придется писать рапорт, выкручиваться – этого н врагу не пожелаешь…

Он спросил:

– Вы у себя на заводе применяете хлорэтан?

– Насколько мне известно, нет.

– А на складе он имеется?

– Надо узнать.

– Утром позвони мне. Если узнаешь сегодня, звони сразу же.

– Ты будешь на работе?

– После семи – непременно. До самой ночи. А может, и до утра. Не знаю.

Они пожали друг другу руки. У Саги ладонь была потная. В тугих переплетениях дикого винограда галдели воробьи, из трубы вился негустой, спокойный дымок. Шимчик подумал: скоро будет ужин, семейство Саги усядется за стол, четыре болтливые некрасивые дочки пристанут к отцу, с кем это он стоял перед домом; меня никто ни о чем не спросит, у нас дома говорят о погоде, о кинофильмах… когда я возвращаюсь. А если меня нет… О чем они говорят, когда меня нет?

– Позвоню, – тихо сказал директор.

Они поднялись в мансарду по крутой деревянной лестнице без перил. У Бачовой – загорелое лицо, темные глаза и невыразительный голос.

– Садитесь. Что вы хотите от меня узнать? – сказала она.

– Утром к вам заезжал инженер Голиан, – начал Шимчик, усаживаясь, – не так ли?

– Так, – ответила она безучастно. – Забегал на минутку.

– Выпили?

Она отрицательно качнула головой.

– И Голиан ничего не пил? Я имею в виду – один, пани Бачова, без вас.

– Сегодня нет, по крайней мере у меня.

– А вообще он выпивал?

– Иногда бывало. – Она задумалась. – Последний раз... вчера вечером.

– Что вы пили?

– Ронду и бикавер.

– Много?

– Нет, не было настроения. Ронды осталось полбутылки. А почему вы спрашиваете?

Ответил Лазинский:

– Инженер Голиан сегодня днем погиб.

Бачова, казалось, не понимала – это длилось мгновение. Потом вздохнула и сжала руки.

– Авария, – добавил Шимчик, – на пустяковом повороте. Практически на прямой дороге.

Она опять вздохнула.

– Поэтому вы пришли?

Шимчик кивнул, Лазинский тоже.

Бачова сидела в кресле, в двух шагах от окна с опущенной шторой, рядом комодик, на нем транзистор и пепельница, полная окурков, и пачка венгерских сигарет. На красном дощатом полу высокий фикус, рядом тахта, обитая кожей. Шимчик, повернув голову, разглядывал книжный шкаф. На полках желтые, белые, зеленые обложки книг. Он прочел названия на корешках – книги все больше юмористические, веселые.

– Что вы хотите знать? – спросила Бачова.

Шимчик взглянул на нее. Его несколько удивил бесстрастный тон. «Она еще не чувствует боли, – подумал он, – боль где-то очень глубоко, она еще не в силах выплеснуться. Должно пройти время. Скорей всего, когда останется одна. А может быть, и нет. Ее первый муж погиб в авиакатастрофе, сама она медик, изо дня в день сталкивается с болью и страданиями, привыкла к пим; и к одиночеству привыкла…

У Шимчика перехватило горло, он с трудом спросил:

– Извините, Голиан любил вас?

Она едва заметно качнула опущенной головой.

– Сегодня ночью я убедилась, что нет. Мы встречались два года. Он был разведен, но вчера сказал мне, что его жена вернется. Мы немного поговорили о нем, о ней, и тогда я поняла, что его тянет к той женщине. Это было своеобразное прощание. Скорее всего.

Рядом с пепельницей лежали металлические щипцы для орехов. Шимчик уставился на них.

– Грустное прощание, правда?

– Безусловно. – Эдита Бачова подняла руку и провела по лицу. – Прощание с иллюзиями бывает всегда грустным.

– С иллюзиями? Ведь вы прощались с человеком…

– Нет, со своими иллюзиями о том, что мы поженимся и начнем новую жизнь… Он мне ничего не обещал, ни разу об этом не заговорил… Это были иллюзии! Однако вы пришли не для того, чтоб выслушать вещи столь банальные?!

– Зачем он приезжал к вам днем?

– Какой-то телефонный разговор… И попросить у меня прощенья – говорил, чтоб я забыла вчерашний вечер, что сообщение о жене его сильно взволновало, но утром, на свежую голову он понял, что любит меня… Не хотите ли кофе? Я приготовила его еще утром, думала, выпью, но оставила. А теперь захотелось.

– Спасибо, – отказался Лазинский. – А вы пейте. Плохо спали, не выспались? *

Она словно не слышала вопроса; поднялась и достала из шкафа термос. Потом спросила Шимчика:

– А вы? Хотите?

– Нет, не буду. – Шимчик смотрел на ее ноги, Эдита Бачова закрыла шкаф, налила себе в зеленую чашку еще горячего, крепкого, душистого кофе. Аромат растекся по комнате.

– Знаете, – сказала она, – он хотел, чтоб я забыла вчерашнее. Я ответила, что забыла. Тогда он встал и ушел.

– Кому Голиан звонил?

– Никому. Звонили ему.

– Вызывали ваш номер?

– Да.

– Кто? Вы не знаете?

– Как будто междугородная. Но не знаю, откуда.

– Почему вы думаете, что это был разговор с другим городом?

– Сужу по тому, что Дежо просил того, другого, говорить громче и сам говорил громко. Обычно он разговаривал очень тихо.

– О чем был разговор?

– Я не очень-то прислушивалась. Главным образом «да» и «нет», «понимав» и дальше в этом же роде, беседа, из которой не много поймешь.

– Он говорил с мужчиной или с женщиной?

– Мне показалось, что с женщиной. Но я не совсем уверена…

– Как они простились?

– Он сказал «до свидания» и повесил трубку.

– Ему сюда и раньше звонили?

– Да, иногда с завода. Но обычно вечером. Просили приехать – то срочная работа, то совещание. Он всегда извинялся, что дает мой номер.