В блиндаж просунулся Степан Торчмя. Обращаясь к Будиловскому, попросил:
- Вышли бы, Севостьяныч. Одеяла застелю. Я их хорошенько выхлестал, чистые.
Выйти действительно надо было, втроем - повернуться негде.
Пока Степан Данилович обихаживал место для спанья и устраивал в нише картонные плошки-светильники, Будиловский с Пятницким стояли в траншее и смотрели за реку, где будет новый бой, до начала которого осталось совсем немного.
С пугливой издерганностью противник швырял в небо ракеты, заливая стылую реку неестественным мертвым светом, и он выхватывал из мрака примагниченные ко льду фигурки трупов. Когда немцы замечали движение санитаров, что отыскивали не успевших окоченеть товарищей, пулеметная стрельба учащалась.
Наша пехота, измотанная дневным продвижением, на нервный и суматошный огонь из-за реки отвечала нехотя.
Поеживаясь, Будиловский сообщил, что место для закрытой позиции выбрали сносное, пушки вот-вот установят, и поинтересовался, как дела у разведчиков, будет ли готов к рассвету наблюдательный пункт и нет ли возможности заблаговременно пристрелять батарею. Пятницкий понял это по-своему и сказал:
- Чуток передохну - и обратно.
Вялые думы Будиловского смешивались с чем-то далеким от того, что спрашивал, но ответил Роману по сути, хотя и нудно:
- Нечего сейчас делать на НП, лейтенант, Кольцов управится. Ложись поспи, впереди дел - во! - он провел ребром ладони ниже подбородка.- Речку штурмовать будем.
Другой какой военный термин тут не подходил. Действительно штурмовать. Пятницкий успел познакомиться с этой - будь она проклята! речкой под названием Алле. Предвидя неизбежность отступления в глубь страны, немцы заблаговременно превратили ее в неприступный на первый взгляд оборонительный рубеж. Особой надежды окончательно остановить наступающие советские войска они, может, и не питали, но на то, чтобы задать трепку, пролить побольше крови, все возможности у них были: понастроенные по кромке берега доты огнем пулеметов способны выкосить перед собой все живое. Обрезанную водой кручу опутали несколькими рядами колючей проволоки, увесив ее, как новогоднюю елку, противопехотками, а там, где можно ступить ногой, уложили, присыпав землей и снегом, нажимные, натяжные и другие убойные выдумки, вплоть до "шпрингенов" - мин-лягушек.
Попытки захватить железобетонные сооружения с ходу кончились тем, что стрелковый полк усеял трупами не очень прочный речной лед и, обескровленный наполовину, откатился и залег в кустарниках заливного берега. Поняв, что такое лбом не прошибешь, командование наступающих войск решило до утра пошевелить мозгами и придумать более эффективное и менее болезненное. Будиловский с Пятницким тоже изнурялись думками и сошлись на том, что было бы здорово вытянуть пушки на прямую наводку. Определив место для орудий, Роман с комбатом вернулись в блиндаж. Котелок с углями, добытый заботливым ординарцем, ласкал теплом, а водянисто потрескивающие плошки и горячее хлебово из общей посуды приглашали к доверительному разговору.
Роман Пятницкий кое-что знал о своем командире. Учитывая обстановку, короткий срок совместной службы и замкнутость этого человека, можно считать, что кое-что - уже немало. То обстоятельство, что Василий Севостьянович недавний учитель, больше того, директор школы, если и не вызывало глубокой уважительности в силу вот этой отчужденности, то почтительную робость, знакомую со школьной скамьи, вызывало обязательно: понуждало постоянно чувствовать разделенность, возрастную, образовательную, иерархическую дистанцию. Поэтому все, что придвигало их друг к другу услуги одного ординарца, пища из одного котелка, совместные закалки водой из проруби и житье в землянках,- смущало Пятницкого, вызывало чувство неловкости.
В данный момент дистанция сократилась. Но стоило Будиловскому поинтересоваться тем, что, по мысли Пятницкого, уже было известно, как разделенность ощутилась прямо физически.
- Десятилетку закончил, потом работал немного,- бормотнул Роман на вопрос об учебе.
- Ты с Урала вроде? - устало и, кажется, опять без нужды спросил Будиловский.
- Из Свердловска,- ответил Пятницкий.
Нет, не без нужды спросил Будиловский. Это был примитивный, но нужный к разговору ключик.
- А я из Гомеля. И жена оттуда,- он отрывисто вздохнул, поморгал белесыми веками сухих глаз, горько дернул уголком губ и добавил: - Была...
- Что, погибла? - обеспокоенно и неловко спросил Пятницкий.
Увязая в тягостных мыслях, Будиловский выдавил:
- Лучше бы...
По лицу Василия Севостьяновича мелькнула нервная тень. Пятницкий поежился, примолк, ложка зависла на полдороге, с нее капало. Будиловский, без желания черпавший из котелка, привалился к дощатой стенке блиндажа, изорванной осколками противотанковой гранаты.
- Жениться-то не успел, лейтенант?
И это был ключик, предлог к развитию разговора. И тоже не заранее подготовленный. Такое проявляется, когда на душе скребет и хочется выговориться.
Роман смутился. Скажет тоже - жениться. Когда? На ком? На Настеньке? Совсем неразумно, она же.. Семнадцати нет. У Романа тоскливо и сладко ворохнулось в груди. Виделись-то несколько раз, а пишет и пишет... Милая, славная Настенька... Показать Василию Севостьяновичу письмо?
Лицо комбата отражало совсем иные мысли, далекие от всего, что происходит за пределами блиндажа на изрытых окопами то морозно твердеющих, то раскисающих полях и на всем белом свете с его трагической событийностью последних лет. Что уж тогда говорить о душе лейтенанта! Сердечный порыв Пятницкого был явно не к месту, и рука, нацелившаяся было сунуться в полевую сумку, крепче сжала черенок ложки. Роман сильно и неловко смутился.
- Значит, не женился,- хрипловато заключил Будиловский.
В слабом колеблющемся свете стеариновых плошек его лицо показалось неузнаваемо постаревшим. Может, и не постарело, увяло просто, стало таким, каким становится, когда тяжко бездомной душе.
- Ну, тогда еще женишься. И дай бог тебе сойтись с человеком безошибочно верным...- на губах Будиловского шевельнулась прежняя мучительно скованная усмешка. Продолжая свою мысль, добавил: - Сойтись с человеком, которого не надо умолять и упрашивать: "Жди меня, и я вернусь, только очень жди". Человек, которого надо упрашивать быть верным, не стоит того, чтобы его упрашивать.
Что творилось в душе Василия Севостьяновича? Еще там, под Гумбинненом, когда стояли в обороне, накатилась на Будиловского вот эта давящая печаль, которая, в силу житейской неумудренности Романа, принималась им за сумрачность и иные производные скверного характера. Тоску, уязвленное чувство любви, боль ревности эгоистичная молодость считает своей монополией. Не под силу ее незрелому разумению отнести подобное к человеку в возрасте Василия Севостьяновича.
А как раз эти чувства и владели теперь капитаном Будиловским. Невысказанные, затаенные, были они мучительны и неуправляемы. Высказаться, ослабить сковавшую угнетенность?
Уловив смущение Пятницкого, Будиловский неожиданно сделал то, что мгновение назад порывался сделать Роман,- вынул из кармана вчетверо сложенный тетрадный листок.
- Почитай, лейтенант, может, скажешь что...
Глаза Будиловского были раздраженные, злые. Словно Роман хотел узнать что-то запретное о нем, и будто Василий Севостьянович уличил его в этом желании и теперь с грубой мстительностью - на, смотри! - распахивал это запретное.
Пятницкий нерешительно протянул руку. Будиловский быстро сказал:
- Письмо жене... почитай,- и, похоже, боясь передумать, сминая листок, сунул его в руку Пятницкому.
Когда Роман стал недоуменно и робко расправлять исписанную карандашом бумагу, Будиловский смягчил тон, приглушенно пояснил:
- Уже и не помню, сколько вот таких написал... Писал и не отправлял. Это - отправлю...
Роман не сразу вник в смысл написанного. Речь, по всей видимости, шла о сыне Василия Севостьяновича, который потерялся или погиб и которого он по многим, не зависящим от него, причинам не смог спасти. Было не очень понятно - оправдывался или просто хотел объяснить Василий Севостьянович, как все получилось. Он подробно описывал бомбежку, десант немецких парашютистов, срочный вызов в военкомат. Роман, вчитываясь в малоразборчивые строки, вплотную присунулся к потрескивающему огоньку с гибким восходом дымного хвостика. Будиловский прервал его замедленное чтение прикосновением руки, хотел сказать что-то, но, раздумав, утяжелил прикосновение и буркнул: