Таково наше положение. А теперь слушайте внимательно: бессмысленно ждать, чтобы черный козел стал белым. Вёдро не наступит от того, что мы станем проклинать ненастье. Но, зная о злых замыслах другого, можно обдумать и свои собственные. Поймите: мы взяли Нидарос не для того, чтобы остаться здесь любой ценой. Мы взяли его, чтобы я был провозглашен конунгом на Эйратинге. После этого мы, уже не теряя достоинства, можем покинуть Нидарос. Но коли случится, что нас изгонят отсюда до провозглашения меня конунгом, это обернется для меня невосполнимой утратой и вечным позором. А моя утрата — это ваша утрата, и мой позор — ваш позор.

Вопрос в том, нужно ли с этим спешить? Меня могут провозгласить конунгом уже завтра. Но это будет не по закону. Восемь фюльков [5] Трёндалёга имеют право прислать на тинг своих людей, когда провозглашается новый конунг. Мы не успеем так быстро оповестить их об этом, да и они не сразу. Это может быть не раньше, чем через два воскресенья. Но если войско из Сельбу и корабли, что стоят во фьорде, нападут на нас до того времени и прогонят нас отсюда? Мы должны сделать выбор. Каково будет ваше мнение?

Сверрир говорил спокойно, и его слова трудно было не понять. Он заставлял нас высказать свое мнение. Многие раньше не думали об этом. Теперь им пришлось задуматься. Кое-кто хотел бы подольше задержаться в городе, чтобы отдохнуть тут. Их соблазняли бани и пиво, склады и амбары в городе ломились от продовольствия, и молодые женщины не были недоступны. Однако найти слова, которые произвели бы на конунга нужное впечатление было не так просто. Конунг испытывал презрение к людям, не умевшим говорить складно. И со временем я заметил, что он не просил больше присутствовать на советах тех, кто был не в состоянии четко мыслить и связано излагать свои мысли.

Гудлауг хотел остаться в Нидаросе.

— Ибо я зашел уже далеко, и у меня нет потребности возвращаться обратно, — сказал он.

Конунг сказал:

— Кто знает, не вынесут ли тебя отсюда на носилках.

Вильяльм тоже считал, что лучше остаться здесь.

— Мы должны разделиться, — сказал он, — половина должна прогнать отсюда войско из Сельбу, другая останется в Скипакроке и встретит корабли из устья фьорда, если они посмеют сунуться сюда.

Конунг сказал:

— Как велико войско, которое ты хочешь разделить на две части?

Бернард говорил меньше всех, он только сказал:

— Я среди вас единственный, у кого нет оружия, поэтому никто не сможет отнять его у меня. Я знаю, что я умный человек, поэтому мои советы относительно сражения ничего не стоят. Но куда бы ты ни пошел, государь, я пойду за тобой.

Мой добрый отец Эйнар Мудрый, наверное, очень устал, и голос у него словно потускнел. Время от времени он сбивался и был не так рассудителен, как обычно. В нем появилась какая-то горечь, на которую мне было грустно смотреть.

— У тебя, Сверрир, слишком мало людей, чтобы в открытом бою встретиться и с ярлом Эрлингом и с конунгом Магнусом. Еще несколько лет — если Бог даст тебе жизни, а Он щедр, хотя и не всегда к тем, кто этого заслуживает, — ты будешь скитаться по стране, как загнанный волк. Но придет день, когда твоя стая окажется достаточно сильной, чтобы ты смог ухватить старого ярла Эрлинга за кривой загривок и отправить его в могилу. И я не стану оплакивать его, если к тому времени буду еще жив. Поэтому вот мой совет: Уходи из Нидароса, и чем скорей, тем лучше. Ты не найдешь здесь удачи. Будь доволен, если найдешь звание конунга.

Сигурд из Сальтнеса сказал:

— В одном я согласен с Эйнаром Мудрым: мы должны быть готовы к тому, что нас ждут долгие скитания по стране, ты, конунг, понимаешь это, и мы тоже. Но не исключено, что мы сможем продержаться в Нидаросе до следующей весны, если ярл и его сын сочтут, что нас больше, чем есть на самом деле, и потому будут копить силы в Бьёргюне. Если войско из Сельбу придет сюда, мы сумеем его разбить. Послушайся моего совета, государь, оповести фюльки и собери тинг через два воскресенья. Если же они нападут на нас и кораблей у них окажется больше, чем мы думаем, мы успеем провозгласить тебя конунгом, пока они огибают мыс Дигрмули. Это в худшем случае.

Кто-то громко стучит в дверь. Вильяльм кричит, чтобы нам не мешали, из-за двери отвечают, что нужно передать конунгу важное сообщение, это срочно. Конунг велит впустить гонца. Входит Эрлинг сын Олава из Рэ. Он сообщает, что наши люди обнаружили в одном из заливов фьорда шесть спрятанных там боевых кораблей. Не все одинаково хороши, но все они на плаву и все оснащены парусами и веслами.

Мы вскакиваем и орем от радости, к нам со двора вбегают люди. Через мгновение весь покой наполняется ликующими людьми. В середине конунг, он стоит на столе с рогом в руке и радуется вместе со всеми. В толпе мелькают братья из Фрёйланда, они поднимают Эрлинга сына Олава из Рэ и ставят на стол рядом с конунгом. Эрлинг без рубахи, вокруг теснятся люди, охваченные общей радостью. Меня оттесняют назад, я падаю на стоящую там скамью и не сразу замечаю, что сижу на мертвом хёвдинге из Теламёрка. Я вскакиваю, и он стонет. Должно быть, его легкие были заполнены воздухом, который теперь вышел.

Конунг просит тишины, и все умолкают. Он говорит, что мы стали сильнее, чем были еще совсем недавно. На этих кораблях мы разобьем тех, кто стоит в устье фьорда. Половина войска останется здесь и встретит войско из Сельбу, если бонды осмелятся прийти сюда.

— Но, думаю, тренды, узнав, что у берестеников тоже есть боевые корабли, воспылают к нам более дружескими чувствами, — заканчивает он.

На дворе я встречаю своего доброго отца Эйнара Мудрого. Я до сих пор не решился сказать ему, что моей доброй матушки нет больше в живых. Я прошу его пойти со мной в церковь Христа и там, за ее тяжелыми стенами, рассказываю ему о том, что видел в капелле Марии. Он отвечает:

— Я знаю об этом. Я тоже был в церкви, мать стояла за колонной и кивала мне. Когда же я хотел подойти поближе, она вошла в стену и скрылась в ней.

Я обнимаю его, и мы вместе плачем. Он говорит, что ей теперь лучше, чем нам. А нам будет еще хуже.

— Аудун, — спрашивает он, — ты никогда не жалел, что последовал за конунгом Сверриром?

— Нет, — отвечаю я.

— Ты такой молодой, Аудун, а я такой старый. Я больше, чем ты знаю и о любви, и о смерти.

Боевые корабли тяжело скользят по воде, дует встречный ветер. Я стою рядом с конунгом на кормовой палубе, фьорд покрыт белой пеной. Приятно снова чувствовать под ногами киль корабля, но мысли о предстоящем деле, портят мне эту радость. Нидарос отсюда кажется совсем маленьким. Соленые волны перехлестывают через борт, гребцы горбятся над веслами, и мы медленно скользим по фьорду. Когда наш корабль проходит мимо острова Нидархольм, стоящие на скалах монахи провожают нас глазами. Конунг отправил своих людей на остров. Он приказал не трогать тех служителей церкви, которые покорно читали свои проповеди и не брали в руки оружия. Но нам было известно, что монастырь на Нидархольме не отличался покорностью. А Эрлинг Кривой всегда был щедр к монахам. И они, знавшие все о милости Божьей, не были равнодушны к милостям ярла.

У Раудабьёрга мы увидели много торговых кораблей с грузом, они ждали попутного ветра. У нас во фьорде были лазутчики, переодетые рыбаками, они не знали точно, но предполагали, что на этих кораблях могли быть также и воины, которые прибыли с севера и держали путь на юг, в Бьёргюн, к ярлу Эрлингу. Волнение на море заставило их войти во фьорд. Они тоже разослали вокруг своих лазутчиков. На кораблях не было видно ни одного воина. Но на берегу горели костры — вечер только начался, — все выглядело мирно и безопасно. Среди камней женщина стирала белье. Должно быть, это была служанка, сопровождавшая корабль, какой-то веселый парень помахал нам и поднял рог с пивом. Они производили впечатление честных, добрых людей и, видно, не думали, что мы станем высаживаться из-за них на берег, — ведь нам предстояло сразиться не с одной сотней воинов, стоявших в устье фьорда. Эти миролюбивые купцы не обращали на нас внимания, как будто уже знали, что нового конунга можно не опасаться. Парень у костра поднес рог ко рту и помахал рукой, словно приглашал нас к столу.