— Из другого зала, — он перехватывает её взгляд. — Туда только привезли, горячие. Угощайтесь. Я видел, вам не досталось.

Противостоять соблазну нет сил. Яна хватает сразу два. Медик быстро расставляет тарелки — сильные тяжёлые руки и ловкость фокусника.

— Спасибо.

Корочка хрустит на зубах, горячее повидло обжигает язык.

— Роман — он протягивает руку.

— Иоанна, — отвечает она с набитым ртом.

— Ого! Это что, в честь Грозного?

— Не, Орлеанской девы.

— Значит, Жанна, — он пожимает её липкие сладкие пальцы, будто они из китайского фарфора.

Через пять минут он выуживает у неё всю биографию вплоть до волнений по поводу злополучного списка.

— Тебя примут! — заявляет он, фанатично сверкая глазами. — Только пока не вывесят списки, ты не должна от меня отходить. Я передам тебе своё везенье. Я везучий.

Одним глотком проглотив стакан компота, он тащит её за собой.

— Вот, знакомьтесь, это Жанна. В честь той самой, в доспехах. Она пойдёт с нами на лекцию.

— Так сейчас же анатомичка!

Роман хватается за голову.

— Мне туда нельзя?

— Трупы там, — жуя на ходу яблоко, бросает один из медиков, — бывшие люди.

В анатомичку она всё же за ними увяжется. Вобьет в голову, что Роман действительно послан ей провидением и отходить от него эти два часа нельзя. А непредвиденное препятствие — страшная анатомичка, ещё больше укрепит это суеверие, явится чем-то вроде обязательного жестокого испытания на пути к заветной высокой цели.

Может потому, что она внутренне подготовилась к ужасному. Единственное, чего она не сможет перенести, — это тошнотворный запах. Облаченная, как все, в белый халат и шапочку, она будет стоять у стены, прижав к носу облитый одеколоном платок, и смотреть, как Роман, уже забыв о ней, деловито орудует над «этим».

— Тело, — убеждала она себя, — просто оболочка, шкура. А душа бессмертна, она не здесь. Это не люди. Куклы, экспонаты, учебные пособия…

Наверное, всё бы так и сошло благополучно, если б не вошёл вдруг в анатомичку смурной дядька и, коршуном оглядев всех, принюхался и шагнул к Яне.

— Это что ещё за парфюмерия? Позорище — будущий врач! Как же больных будем лечить? Перитониты, гнойные язвы, гангрены? Тоже с платочком, а? Из какой группы?

— Из нашей, — сказал Роман, — она у нас слабонервная.

— Слабонервным в медицине делать нечего, — сказал Смурной, — пошли, поможешь.

Роман с ребятами так и замерли. Яна знала, что им влетит, если откроется, что в анатомичке посторонние, и пошла. И потом совсем не боялась, когда, как во сне, спустилась вслед за Смурным в ледяной подвал, когда тащила с ним вместе на носилках голую замороженную куклу с чернильным номером на ноге, убеждая себя, что это так, в самом деле кукла, пособие, муляж, когда поймала уже в анатомичке отчаянный Романов взгляд и даже подмигнула: Вот, мол, какая я лихая! Когда кукла с деревянным стуком перевернулась с носилок на свободный стол и Смурной, ущипнув её за бедро, сказал: «Вот и все дела». И вышел.

Иоанна стояла и удивлялась, что совсем, совсем ничего не чувствует.

Желтовосковая рука торчала как бы в приветствии. На ней было вытатуировано: «Сочи, 1951».

Видимо, это «Сочи» её и доконало. Она начала хохотать и хохотала до тех пор, пока Роман не вытащил её в коридор и не начал трясти за плечи, а потом, когда не помогло, отвесил несколько профессиональных пощёчин и сообщил, что до института работал на скорой и знает, как утихомиривать истерику.

Оплеухи, действительно, подействовали. Яна перестала хохотать и разревелась. Он вытирал ей нос злополучным платком и извинялся, что так получилось. Потом они побежали смотреть списки, и Яна с восторгом и визгом повисла у него на шее, потому что прошла. И сказала, что «прошла через трупы»…

Начинённая, как праздничный пирог новостью о своём поступлении, она едет домой на электричке. В зиму пятьдесят пятого.

Ещё предстоит, много лет тому назад, чудесная осень.

Почти в каждом номере «Пламени» — материалы Синегиной. То лирически-тёплые, то хлёсткие, «гневно-непримиримые», как записали ей в характеристику. Хан не мог нарадоваться на новую сотрудницу, хоть и сражался по-прежнему с её «джиннами», разил их беспощадно своими красными молниями.

— Пойми, у нас газета! Верность идее, точность, лаконичность, принципиальность — вот наше оружие. А все эти красоты — шелуха. Ты пока жизнь изучай, газета — лучшая школа. А талант не пропадёт, придёт время — будешь и в журнал Широкову писать.

Яна не протестует. А джинны? Черканные-перечерканные, выдранные, вырезанные, затертые ластиком, выброшенные в корзину, они будут возвращаться к Яне как ни в чём не бывало, и будут допекать, пока в один прекрасный вечер, отложив очередной репортаж, она не сдастся.

В муках оживлять их, как рабочий сцены, таскать и переставлять с места на место декорации, освобождая для них подходящее жизненное пространство, зажигать то солнце, то луну и звёзды, создавать, творить для них то снег, то дождь, то море, то горы… Знакомить друг с другом, мирить и ссорить и — самое мучительное — учить говорить по-человечески.

Страдать от их уродства, несовершенства и в то же время исступлённо любить. Быть беременной ими, рожать и потом любить, как мать золотушное хилое своё дитя.

Она стыдится этой своей страсти, скрывает её даже от матери, которая неслышной тенью скользит по комнате, стараясь не дышать, подкладывает в печь поленья, подсовывает дочери то тарелку оладушков, то чай с лимоном и, сама став совой, тоже не спит ночами, с тревогой и обожанием наблюдая со своего диванчика за творческими муками дочери Аркадия Синегина.

В книжном ящике отцовского письменного стола — единственном, запирающемся на ключ, будет расти стопка исписанных листков. Зарисовки, коротенькие рассказы и «нечто» без названия, конца и начала — просто сценки, портреты, диалоги. Здесь живут её джинны. Человек, профессия которого — рисовать страшные плакаты типа «Не ходи по путям!» и «Не прыгай с платформы!», «Сэкономишь минуту — потеряешь жизнь!». Мальчик, которому не ладящие меж собой взрослые рассказывают про свои обиды, и каждый прав. Начальница, которая любит плавать, но не ходит в бассейн, ибо раздеваться перед сотрудницами ей мешает субординация. Муж, от которого ушла «жена с собакой». И ещё много других, вычеркнутых Ханом и вновь воскрешенных ею в свободное от работы время.

Не смерть вождя, не развенчание его, а предательство и двуличие сатрапов, поносящих своего мёртвого бога, оставили след в её душе. Её дело — служить Истине, не правде, а Истине — она уже понимала разницу, ибо правда жестока, низка, некрасива и бескрыла. А Истина указывает путь, даёт крылья, это — свет, который необходим людям, это — путь и надежда. Надо «сеять разумное, доброе, вечное», пропалывать, ухаживать за всходами, удобрять и поливать — вот её долг перед людьми. Родиной и Небом.

И перед сном она по-прежнему будет молиться Богу о живых и мёртвых — Аркадии и Иосифе.

— Там к тебе то ли Эдик, то ли Гарик, — говорит Хан, — Павлин Павлиныч.

«Павлин» у него — синоним стиляги. Павлин Павлиныч — превосходная степень. Месяц назад трое «Павлинов» нахулиганили в кинотеатре — опять, наверное, из-за этого фельетона… Били морду — не били морду…

— Да пошлите вы их, Андрей Романович…

— Между прочим, «они» оказались режиссером из Москвы и прокурили весь кабинет какой-то дрянью. Иди, иди.

Яна идёт вслед за Ханом к его кабинету. Сейчас она увидит Дениса… Внезапно свет меркнет.