Мама ушла. Они уплетают котлеты с жареной картошкой. На плите шипит чайник.

— Теперь понимаю, почему тебе удаются нетленки. Всё дело в котлетах. Знаешь, лет через пять я сделаю по этому сценарию гениальный фильм.

Через пять лет!.. Яна шлёпается с небес на землю.

— Ну подумай сама — это сценарий полнометражного художественного фильма, а мне дают документальную трёхчастёвку, это полчаса от силы. Ну? В общем, вот, — он вынимает из папки несколько перехваченных скрепкой страничек, — Написал сам. Что-то убралось, что-то придумалось. В общем, прочти.

Как легковесно и несерьёзно выглядят эти листки рядом с её фундаментальным опусом! Яна начинает читать и окончательно приходит в ужас. От очерка ничего не осталось, да Бог о ним, с очеркам — но этот чудовищный корявый язык, сумбурные, никак не связанные друг с другом эпизоды, и вообще всё неизвестно зачем и левой ногой.

Однако вот что странно — наглое безобразие Денисова творения, должное, казалось бы, немедленно освободить Яну от Павлиньих чар, непостижимым образом придаёт порочно-запретному его облику ещё большую отталкивающую притягательность.

Последнюю страницу она читает целую вечность, мучительно размышляя, что же ему сказать, чтобы не обидеть.

— Ничего, только… Надо немного поправить.

— Действуй, — Денис с готовностью вручает ей авторучку — разумеется, паркер с золотым пером, — ты же автор!

От этого беспардонного «Ты же автор!» у Яны захватывает дух. В глазах рябит, убогие строчки-недоноски, кажущиеся ещё отвратительнее от красующегося в правом верхнем углу её имени и фамилии, толпятся, снуют, как средневековые ярмарочные уродцы, выставляя напоказ своё безобразие и язвы. С большим трудом она преодолевает желание, схватив спасительный паркер, несколькими росчерками проложить себе дорогу мимо, мимо, на последнюю девятую страницу, где, как распахнутая на волю дверь, сияет первозданно чистая белизна.

— Я прочту ещё раз.

Яна читает ещё и ещё. Её мутит от отвращения, но, наконец, удаётся откопать то самое «жемчужное зерно» — Денисов в общем-то интересный замысел, который совсем затерялся в толпе строчек-уродцев, и теперь надо было их исцелять — слепых, горбатых, хромых и покрытых язвами. Исцелять, превращая в бравых солдат, красавцев-гренадёров, выстраивать в должном порядке и вести на девятую страницу — к победному финалу.

Постепенно Яна начинает увлекаться. Денис — автор, она — редактор. Кромсает, отсекает, штопает. Паркер — нож, скальпель, игла.

Денис пытается протестовать, потом, махнув рукой, оставляет её в покое, покорно и оторопело взирая на учинённую бойню и, видимо, по достоинству оценивая её «надо немного поправить».

Потом она стучит на машинке. Уже давно вернулась от соседки мама, постелила Денису раскладушку, долго делала Яне какие-то знаки, на которые Яна не прореагировала и жестоко за это поплатилась. Потому что когда мама, по обыкновению своему, мгновенно и крепко, хоть из пушек пали, заснула у себя на диванчике, а Денис Градов знакомился с отстуканным Яной шедевром редактуры, она вдруг осознала, что мама хотела произвести в комнате некоторую перестановку, чтобы поставить раскладушку к печке. А теперь раскладушка стоит почти вплотную к её кровати, и ничего тут не поделаешь, потому что двигать диван со спящей мамой нереально.

— Умри, Денис, лучше не напишешь, — констатирует Павлин. — Ну как теперь после этой алмазной прозы перейти на «кр. план, ср. план, наезд, общ. план»?

А над ней дамокловым мечом маячит проблема раскладушки. Зато Павлина она, похоже, абсолютно не волнует. И когда Яна возвращается из кухни с твёрдым намерением всё же разбудить мать. Павлин уже дрыхнет, а роскошное его оперение валяется рядом на стуле.

Яна в панике гасит свет, чтобы не видеть его голого плеча, шеи с серебряной цепочкой… Пробирается на место, будто через минное поле, потом в одежде ныряет под одеяло. Мины рвутся. Стук упавших туфель, скрип пружины матраца. О-ох!

Денис не подаёт никаких признаков жизни.

Тогда она всё-таки решается снять платье. Проще было бы снять кожу. Она извивается в душном, скрипящем аду, наконец, едва не задохнувшись, выныривает из-под одеяла.

Денис спит, не ведая о её мучениях. И этот беспробудный сон в метре от неё так же великолепен по наглости, как и его сценарий.

Она боится шевелиться, ворочаться, дышать. Мучительно медленно отсчитывают секунды ходики, а впереди бесконечная ночь. Такое ощущение, будто она проглотила кость мамонта.

Но в ночной своей молитве она не просила Бога избавить её от мучений и перенести Дениса вместе со злополучной раскладушкой куда-нибудь в Воронежскую область. Пусть кость мамонта, пусть стремительно-медленный бег ходиков. И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно белеющее в темноте.

— Но разве не безумна и горда была мечта этих утопистов вогнать в «тесные врата» всё человечество и спасти? — прошипел АГ.

— Ну, это, в общем-то, цель Замысла, — улыбнулся AX, — спасти как можно больше «клеток», сделать пригодными для Царства. И это вовсе не Вавилонская башня, как ты опять мне сейчас хочешь возразить. Вавилон — когда грешные и недостойные нагло лезут на Небо, то есть ищут в идее Бога прежде всего земного благополучия. Забыв, что «Царство Моё не от мира сего». У этих же мечтателей было как раз неприятие «такого бога». Некоторые хоть и «выплеснули вместе с водой ребёнка», хоть и видели в небесах лишь дурную космическую бесконечность, но мечтали об «освобождении человечества», счастье, творческом труде… Разве не для этого Господь сотворил мир?

И под счастьем эти искатели истины понимали отнюдь не «бочку варенья да корзину печенья», хотя, конечно, и таких было немало — а служение высокому в людям, справедливый мир творческого труда без праздности, расточительной роскоши, эгоизма, разврата… Никогда не поверю, что Господь их осудит более, чем погрязших во всех этих пороках вампиров, благоденствующих за счёт страданий, пота и крови ближних подобно Евангельскому богачу…

Разве это не неосознанное томление по Царству Божию всех, записанных в Книгу Жизни? «Мои овцы знают Мой Голос…» Дети века сего не мечтают о «счастье человечества», тем более, не кладут за это жизни.

Ну а подлинное откровение, разумеется, выход этих мечтаний за пределы суженного земного сознания в Царствие даётся лишь чудом. Духом Святым. Ибо вера — это чудо.

— Вот-вот, а они вздумали обойтись без Бога!..

— Да не без Бога, чудак-нечеловек, а без дьявола! Они вели себя так, строили такие прекраснодушные планы, будто хозяина твоего нет, князя тьмы, вот что… Назвали первородный грех «буржуазными пережитками», и дело с концом. Мол, не будет буржуазии, не будет и пережитков, одни добродетели. По-нашему — только «Образ Божий». На словах атеизм, а на деле — самая фанатичная вера в «Образ Божий» в человеке.

Ну подумай, откуда «произошедший от обезьяны» по их дурацкому учению и выросший в результате естественного отбора, то есть вражды, варварства, безжалостной конкуренции за место под солнцем Монстр возмечтает «сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор»?

То есть о прорыве в вечность?

Это был бунт не против Бога, а ЗА БОГА. Эти революционные мальчики, лучшие из них, знали глубинами души, что родились для «освобождения человечества», то есть для дела Божия. Ибо если земная жизнь — не процесс выбора между светом и тьмой, то для чего она? «Дар напрасный, дар случайный…» Короткая, многотрудная, с неизбежным смертным приговором.

«Жить, чтобы жить», — это всеобщее современное кредо… Вот где образец богоборчества!

А раз жизнь нам дана с какой-то деятельной высокой целью, если этот дар «не напрасно, не случайно», то мы должны эту цель исполнить.

«Сам я своенравной властью зло из тёмных бездн воззвал; Сам наполнил душу страстью, ум сомненьем взволновал». Так почему же нам, объединившись, не загнать это зло обратно? Почему Церковь терпит порядки этого «лежащего во зле мира»? Почему так пассивно относится к превращению «Святой Руси» в рассадник вампиров, а народ Божий — в пищу для хищников? Разве борьба со злом на земле — не дело воинов Неба? «Измученных отпусти на свободу…» Да, сказано: «не противься злому». То есть твоему личному обидчику. Но не ЗЛУ!