- Так вот, Евгений Аристархович, заявляю со всей ответственностью: эпицентром того горного пейзажа был дракон, самый настоящий дракон. Синий с серебристыми линиями прожилок на крыльях, с серебряными краями шипов на голове и вдоль хребта, на лапах когти кажутся посеребренными…

- Ага, ага… - Лукин поменял местами пешку-»волка» и пешку-»гидру» - так строй «лиловых» пешек смотрелся, на взгляд доктора, красивее. - Слово «эпицентр» обычно употребляется в другом контексте, но я вас понял и внимательно слушаю.

- И что, вам совсем не интересны мои шизофренические фантазии? - оскорбился Глюнов и надулся на психиатра, как мышь на крупу.

- Мне очень, очень интересно, - сделал честное и заинтересованное лицо Лукин. При этом Сашке показалось, что добрый доктор в глубине души помирает со смеху и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться вслух. - Саша, не сочтите за досужее любопытство: а что вы сейчас читаете?

- «О людях и драконах» читаю. Автора не помню, но сюжет убойный - значит, там на остров высаживается семейство драконов и начинает терроризировать население, требовать жертв, но годы идут, драконы потихоньку адаптируются к человечеству и прочее; а когда соседний король посылает рыцарей разобраться, с ними угнетенное население начинает драться и защищать драконов, потому, что они типа стали их богами. А чего? - с подозрением спросил Глюнов. Лукин, еле сдерживая улыбку, попросил назвать, а что Саша читал до того. - Этого читал, «Песнь Пламени» называется. Там, значит, пришел завоеватель верхом на драконе, всех завоевал, потом его дракон умер, и завоеватель впал в депрессию и тоже умер, но обещал вернуться, когда настанут тяжелые времена; и вот они настали - дракон возродился, но половина не верят, что это тот же самый дракон, а… Чего вы смеетесь? - не сдержал возмущенного вопля пациент.

Доктор вытер выступившие от смеха слезы:

- Саша, мальчик мой, всякий раз, когда мы с Мариной Николаевной, уезжая в отпуск, оказываемся в книжных магазинах, я спрашиваю себя: кто ж читает все эти книги в обложках, на которых изображены пациенты с мускульной гипертрофией и ментальной гипофункцией. Спасибо, что просветили - оказывается, их читает такое же, как вы, наивное поколение…

Сашка обиделся. Евгений Аристархович просмеялся и продолжил гораздо серьезнее:

- Не сердитесь, Саша - сорок лет назад я тоже любил подобное чтение. Давайте вернемся к вашему дракону…

- Давайте вернемся.

- Которого вы якобы вчера видели.

- Видел, точно видел! - воспрянул духом Глюнов. - Без всяких «якобы». Синий такой…

- С серебряными прожилками, шипами на голове, узорчатым гребнем, широкими крыльями, я понял, - подхватил Лукин. - Саша, а вы уверены, что видели самого настоящего дракона?

- Видел! Вы Теплакова можете спросить, и Сытягина, и Анну Никаноровну, и других - они все его видели…

Лукин как-то хитро прищурился, потер переносицу, и Сашка догадался, о чем его сейчас спросят. И сам поспешил озвучить приблизительный ход рассуждений:

- А раз все его видели… то, выходит, дракон был настоящий?

Повисла нехорошая, полная тревожных размышлений пауза. Лукин принялся, в который уже раз, поправлять шахматные фигуры, и Саша автоматически сделал то же самое, вернув точно на середину клетки пешку-»шута» и пешку-»менестреля». Казалось, «шут» - фигурка изображала тощего мужчину с перекошенным хитрой усмешкой лицом, потрясающего погремушкой, - подмигивает и предлагает поприветствовать наступающее безумие напрашивающегося из рассуждений пациента вывода задорной веселой песенкой, которую напоет обнимающий пузатую лютни «менестрель».

- Ну, если брать конкретно Теплакова, - Лукин задумчиво рассматривал коня-»кентавра». - То он обладает редким, но чрезвычайно важным для ученого Даром - он потрясающе доказывает любые теории, даже если они абсолютно завирательны и неестественны. Жаль, что вы не слышали, какую речь он толкнул в защиту своего эксперимента по социоэкологоизоляции прошлым летом. Я-то, грешным делом, думал, что вся эта бодяга по пребыванию в замкнутой экологической системе ограниченным социальным контингентом нужна Теплакову, Поспелову и Аладьину для того, чтобы вдоволь наиграться в преферанс и сбежать от своих дражайших половин. А, послушав доклад Юрия Андреевича, был вынужден изменить свое мнение: это была прямо-таки поэма, ода будущим космическим полетам и подводным городам… Даже я, уж на что человек предубежденный и трезвомыслящий, ощутил желание идти и срочно спасать белых акул на побережье Австралии, которые будут охотиться на кашалотов, которые, в свою очередь, готовятся атаковать плотины, защищающие Марианскую впадину и спрятанные на ней колонии пришельцев от излишнего подтопления. Его развивающийся алкоголизм, если рассуждать с научной точки зрения, абсолютно типичен и малоинтересен, но вместе два указанных качества делают Теплакова крайне ненадежным свидетелем, если вы по-прежнему настаиваете на том, что он может подтвердить ваши слова. Кстати, я задержался именно из-за того, что беседовал с Юрием Андреевичем - и он очень подробно рассказал мне, как ваш черно-белый питомец, оказывается, добрался до припасов их «экспедиции». Как долгих четыре недели они с коллегами питались одной тушенкой и остатками картофельных клубней, припасенных до будущего урожая, как, в отчаянии и муках голода, он совершенно непонятным образом проснулся у холодильника Монфиева… Раз уж об этом зашла речь, то по его версии, Юрий Андреевич был разбужен странным научным вьюношем в белом халате, с деревянной линейкой и бешенством в очкастых глазах. А потом, спасаясь от юноши, который был пьян и потому пытался нашего несчастного Юрия Андреевича избить сборником шахматных этюдов, он залез на какую-то железную арматуру, потом его шибануло током, и больше он ничего не помнит.

- Наглая ложь! - возмутился Саша.

- Самое обидное, - согласился Лукин, - что мне, чего доброго, придется удостоверить его временную физическую недееспособность, а значит, выписать больничный, который, без сомнения, будет одним из доказательств необходимости продлить эксперимент по социоэкологоизоляции на неопределенный срок… Саша, послушайте совет человека, который старше вас на сорок с лишним лет - не пейте с Теплаковым. У вас печени не хватит, - заботливо попросил Лукин.

- А Сытягин? - поразмыслив над словами доктора, спросил Саша.

- У него другая отмазка: репетировал спасение заложников. Увлекся, вошел во вкус, упал, ничего не помнит.

- И вы этому верите? - возмутился борзой фантазии охранника Глюнов.

- Приходится, - пожал борцовскими плечами психиатр. - Я уже три с лишним года наслаждаюсь тем, как лихо Догонюзайца придумывает своим коллегам оправдания на половину случаев жизни. Самое главное - этот классический финал: «упал, ничего не помню». На мое счастье, Догонюзайца плохо знаком с фармакологией, и не знает, какие существуют препараты для лечения разных форм амнезии, а то действительно начал бы бить коллег по головам, чтоб симуляция казалась достоверней.

- А Петренко что говорит? Что помогала Сытягину в его эксперименте и изображала заложницу?

- Не-еет, как вы могли такое про Анечку подумать! Скажи она, что Сытягин ее связывал, надевал наручники и требовал запретного, Монфиев устроит ей сцену ревности. Он для пущей убедительности два года назад специально у Курезадова кинжал купил. Красивый, кстати сказать, кинжал - рукоятка с камушками, ножны с гравировкой, лезвие такое все изогнутое, как язык пламени. У Петренко оправдания простые до идиотизма: услышала шум, побежала протоколировать.