А конвой все бежал и бежал между пихтами и елями по сочной зеленой траве, спотыкался, падал, вставал, вновь падал и петлял между деревьями до тех пор, пока не исчез за холмом возле главного корпуса.

- Закрыть ворота, - приказал Дзержинский. - Завалить досками и бревнами. Возле главного входа в пересыльную строить баррикады. Начальник по работам Бодров.

- Можно начинать? - спросил Бодров.

- Начинайте, - сказал Дзержинский и подозвал к себе матроса. - Идите в дежурку Токарева, - произнес он, - там у него красная наволочка, вытряхните из нее пух и сделайте флаг. На флаге надо написать: "Свобода". Только быстро, Шура! И палку найдите подлиннее, чтобы флаг был виден издалека. Пускай из камер главного здания будет видно... Поняли?

- Есть! - ответил матрос.

В три часа пополудни над корпусом пересыльной тюрьмы взвился красный флаг с надписью "Свобода". К этому времени Дзержинский, единогласно избранный председателем революционной тройки, открыл митинг. В своей речи он объявил, что считает положение внутри тюрьмы чрезвычайным и требует абсолютной дисциплины и порядка. Уголовные, не желающие повиноваться приказам и распоряжениям революционной тройки, будут арестованы и заключены под стражу в камере номер один.

- Ура! - крикнул уголовный Ципа, первый в партии подхалим и подлиза.

Дзержинский улыбнулся. Глаза его блестели.

В заключение своей речи он поздравил товарищей с тем, что отныне они граждане самостоятельной республики, отвергающей власти и законы Российской империи.

После митинга тройка занялась распределением обязанностей среди граждан новой республики. Был назначен повар, его помощник, кухонный мужик и начальник воды. Эту последнюю должность пришлось учредить в связи с тем, что воды было немного и ее, на всякий случай, приходилось экономить. Потом был назначен начальник внутренней охраны, командующий гарнизоном и командующий отдельным корпусом уголовных. Потом на совещание пригласили нового начальника внутренней охраны и вместе с ним выработали поименные списки дежурных по безопасности республики...

В сумерки к тюрьме пришел Лятоскевич.

- Откройте, господа, ворота, - сказал он.

- Сейчас будет доложено тройке, - ответил дежурный.

Лятоскевич курил сигару, смотрел на облака, ждал. Из всех щелей на него смотрели заключенные. Это было удивительное зрелище: начальник тюрьмы просится в тюрьму, а его не пускают.

Но он чувствовал, что на него смотрят, и вел себя в общем спокойно, прогуливался со скучающим видом, насвистывал из "Цыганского барона", изредка поглядывал на часы. Дежурный не возвращался.

Лятоскевич начал нервничать.

Неподалеку за частоколом каркнула ворона, потом мяукнула кошка, потом тихо и печально захрюкала свинья.

Стараясь не обращать внимания на эти шутки, Лятоскевич прогуливался возле ворот - десять шагов вперед, десять назад.

Еще раз посмотрел на часы. В общем не так-то уж много прошло времени, самое большее - четверть часа. Если бы только они не глазели на него из всех щелей!

Теперь за частоколом закричал гусь, вслед за гусем в мирной вечерней тишине начал блеять баран. Что они хотят сказать этим блеянием, черт бы их драл!

Наконец в воротах отворился круглый волчок, в волчке показалось лицо дежурного. Дежурный сказал:

- Просили передать, чтобы вы завтра наведались. Сегодня мы занятые.

Это было чудовищно по оскорбительности, но что он мог ответить? Закричать? Затопать ногами? Выстрелить из револьвера в этот проклятый волчок, из которого на него смотрело какое-то нахальное мальчишеское лицо?

Помедлив, Лятоскевич произнес, как ему казалось, с холодным достоинством:

- Хорошо. Я приду завтра. Но заметьте - в последний раз.

В ответ Лятоскевичу из-за частокола длинно и глупо замычала корова. Он содрогнулся и зашагал прочь - близкий к обмороку, бледный как смерть.

Ночью у него случился сердечный припадок. Лежа без подушки на диване, с мокрой тряпкой на впалой волосатой груди, он говорил жене прерывающимся голосом:

- Если об этом узнают в министерстве, я пропал. Вы понимаете? Если бы они убили хоть одного надзирателя, все было бы иначе, но они никого не убили и не ранили, они просто выгнали вон из тюрьмы всех конвойных, всех стражников, всех надзирателей. Это неслыханно! Я конченый человек, Сузи! Боже мой, что мне делать?

Рано утром он опять притащился к воротам тюрьмы, и караульный с вышки побежал доложить о нем Дзержинскому.

- Пусть подождет, - был ответ.

Около часа всесильный начальник Александровского каторжного централа гулял возле острога. Утро было холодное, ветреное, по небу плыли рваные серые тучи. Лятоскевич мерз. Ночью он получил телеграмму из Иркутска. Вице-губернатор телеграфировал о том, что инцидент ни в коем случае не должен иметь огласки, что Лятоскевичу следует немедленно же войти в переговоры с восставшими арестантами и в возможно короткий срок замять дело.

Хорошо ему посылать депеши, - пусть бы сам попробовал замять дело.

Он поднял воротник форменной шинели, поправил фуражку.

Чем все это кончится, интересно знать...

После длительного ожидания в воротах открылся волчок, и начальнику централа были предъявлены требования арестантов. Требований было много. Стоя возле ворот, Лятоскевич записывал их для памяти в книжку. Переговоры от имени тройки вел Бодров. Дзержинский по свойству своего характера такими делами заниматься не мог.

- Ваши требования слишком серьезны и слишком многочисленны для того, чтобы я мог ответить на них сразу, - сказал Лятоскевич. - Я должен посоветоваться и подумать.

- Думайте, - сухо ответил Бодров.

Опять щелкнул этот проклятый волчок.

В тюремном дворе пели. Лятоскевич прислушался, это наверняка про него.

Далеко в стране Иркутской,

Между двух огромных скал,

Обнесен стеной высокой

Александровский централ.

Этой песней его встретили здесь, в тюрьме, несколько лет назад, когда он приехал сюда начальником централа, он слышит ее постоянно, каждый день, всегда...

Дом большой, покрытый славой,

На нем вывеска висит.

А на ней орел двуглавый

Раззолоченный стоит.

Это, братцы, дом казенный,

Александровский централ,

А хозяин сему дому

Здесь и сроду не бывал.

Он живет в больших палатах

И гуляет и поет,

Здесь же в сереньких халатах

Дохнет в карцере народ.

Еще несколько минут он простоял возле ворот, обдумывая предложения, и слушал знакомую страшную песню.

Здесь за правду за народну,

За свободу кто восстал,

Тот начальством был отправлен

В Александровский централ.

Есть преступники большие,

Им не нравился закон,

И они за правду встали,

Чтоб разрушить царский трон.

Он уже шел к дому по узкой тропинке, протоптанной меж пихт и елей, а песня догоняла его, тяжелая и грозная:

Отольются волку слезы,

Знать, царю несдобровать...

Дома Лятоскевич хлопнул две рюмки водки, закусил моченым яблоком и вызвал Токарева - советоваться.

Вечером посланный от Лятоскевича объявил, что господин Лятоскевич требования заключенных может выполнить только частично.

- Не все? - спросил Бодров.

- Нет, не все. Господин Лятоскевич очень сожалеет, но положение таково, что это не в его власти...

Волчок в воротах захлопнулся.

Ночью жгли во дворе тюрьмы костры, пели песни, читали стихи. Дзержинский ходил от костра к костру, улыбался своей печальной улыбкой и прислушивался к пению. В золе пекли картошку и ели тут же, сидя на земле. Было странно, что все это в тюрьме, что за тюремной стеной, там, снаружи, стоят и дежурят тюремщики с винтовками, что кругом тайга, а не волжские степи, что за горою Ангара, а не Волга.

Тучи ночью разошлись, вызвездило, небо было черное, очень далекое; пахло печеным горячим картофелем, дымом, войной. Многие из арестантов сидели с оружием, отобранным у конвоя, с револьверами, с саблями, с винтовками, и, глядя на них со стороны, можно было подумать, что это не запертые в остроге арестанты, а маленькая часть какой-то странной армии, грозной, непобедимой, вечной со времен Пугачева и Разина, кусочек того, что все равно нельзя уничтожить, того, что было, но не исчезло, что есть, что будет, что останется...