Толпа вокруг загудела, послышались голоса:

- Да беглые они, чего с ними вожжаться...

- Зови сюда старосту...

- Ездиют, иродово племя!

Власыч бил себя в грудь, орал, но его уже не слушали, и Дзержинскому пришлось вмешаться. "Э, была не была, - подумал он, - пропадать, так с музыкой!" В секунду промчалось перед глазами детство, польские паны-шляхтичи, их манера кричать на прислугу, все то, что так страстно ненавидел, и он закричал и поднял над головой крепко сжатый кулак.

- Безобразие! - по-польски кричал он. - Я вам покажу задерживать панов, государственных чиновников, вы у меня узнаете, почем фунт лиха, хлопское отродье! Я к вам полк солдат приведу, вы меня век не забудете! А ну, подать мне перо и бумагу! Да живо, я промедлений не терплю. Кто здесь присутствует, какие фамилии? Сейчас всех перепишу на лист для пана генерал-губернатора, пан генерал-губернатор...

Слова "генерал-губернатор" Дзержинский произносил по-русски, а все остальное по-польски. Ему не пришлось особенно долго кричать. Старик вновь рухнул на колени и завыл, чтобы господин чиновник, его превосходительство, пожалел неразумную голову старого старичка.

Напуганный до смерти, он просил отобедать у него и остановиться, но Дзержинский наотрез отказался и пошел ночевать к другому мужику - менее сытому по виду и менее хитрому. Такие всегда надежнее.

У этого мужика, по фамилии Русских, Дзержинский узнал, что общество ждет возвращения земского начальника и волнуется потому, что пропило земские деньги, Власыча же и Дзержинского приняли за земского начальника, ожидаемого с часу на час. Старик, на которого накричал Дзержинский, главный виновник пропоя денег: он первый подал мысль о том, что можно как следует гульнуть на эти деньги.

Посоветовались в сенях и решили в деревне не ночевать. Мало ли что...

В конце сентября старик Руда получил у себя в Качуге посылку из-за границы. В посылке был очень хороший чай, сахар-песок и сахар-рафинад, банка кофе и много кислого монпансье.

Вскрывать посылку собрались все старики.

На самом дне ящика обнаружили маленькую записочку. В записочке было написано: "На добрую память от купцов, торгующих мамонтовой костью".

- Удрали-таки! - закричал старик Руда. - Это надо себе представить, удрали! Вот молодцы!

Старикам было о чем поговорить в этот вечер.

Из сообщения варшавского губернатора в министерство внутренних дел:

"Согласно сообщению варшавского обер-полицмейстера, что 17

текущего июля из г.Варшавы прибудут с поездом на станцию

Дембе-Вельке Варшавско-Брестской железной дороги члены преступного

сообщества под названием "Социал-демократы царства Польского и

Литвы" в количестве до 70 человек для устройства в лесу имения

Островец, Новоминского уезда сходки с социалистическими целями,

новоминский уездный начальник, взяв с собой эскадрон 38-го

драгунского Владимирского полка, отправился того же числа в 5

часов пополудни в указанную местность, где действительно обнаружил

собрание неизвестных лиц, состоящее из мужчин и женщин, которые,

заметив внезапное появление уездного начальника с воинскою

командою, стали разбегаться во все стороны, причем было задержано

34 мужчины и б женщин, оказавшихся жителями города Варшавы, а

возле места сборища на земле найдены прокламации революционного

содержания, разные письма, записные книжки и револьвер. Упомянутые

обвиняемые подвергнуты предварительному задержанию на основании

21-й статьи правил положения усиленной охраны".

Поздней ночью арестованных в лесу пригнали к воротам новоминской тюрьмы и, после некоторого замешательства, приказали:

- Можно курить и отдыхать.

В ответ раздались возмущенные голоса. Лил проливной дождь, люди устали после тридцатипятиверстного пешего похода, была уже поздняя ночь - и вот извольте: можно курить и отдыхать.

- Не хотим курить и отдыхать! - кричали люди.

- Открывайте ворота!

- Чего тут делать под дождем, веди в тюрьму!

- Раз арестовали, - значит, должна быть тюрьма, а не то мы по домам пойдем.

- В самом деле, товарищи, пойдем по домам!

Некоторые из арестованных сердились, некоторые шутили и смеялись. Предложение о том, чтобы разойтись по домам, всем очень понравилось, даже солдатам-драгунам. Высокий драгун, дремавший дотоле на рыжей кобыле возле Дзержинского, нагнулся к нему из седла и сказал:

- Слышь ты, свобода! Давай уходи, ночь темная, вас покуда не считали. Посчитают, тогда хуже уходить. Бери ноги в руки.

Дзержинский промолчал. Лошадь словно вздохнула и сунулась бархатными губами в затылок Дзержинскому. Он дал ей кусок хлеба, купленного по дороге.

- Балованная, чертяка, - сказал драгун, - набаловалась у меня. Все кушает. Щи останутся - щи кушает, каша - кашу кушает. Свинья прямо, а не кобыла.

Дождь пошел сильнее. Слева во тьме шуршали под дождем темные купы деревьев, наверное, тот самый лес, о котором давеча говорил драгун. У ворот тюрьмы уездный начальник, в плаще-дождевике с поднятым капюшоном, кричал на смотрителя и грозился его упечь, и было слышно, как старик смотритель кашлял и отвечал: "Виноват, ваше благородие, виноват!"

- Нету для вас местов! - сказал драгун Дзержинскому. - Бери уходи. Я-то стрелять не буду, хотишь забожусь?

- Не хочу! - сказал Дзержинский.

- Чудак ты, свобода, - сердясь заговорил солдат и совсем низко наклонился с седла. - Тут же до лесу полверсты не будет. Бежи. А я и глядеть не стану. Нужно очень. Кобыла моя спит, и я сам спать буду. Перекрестись да и бежи.

- Нельзя мне сейчас бежать, - сказал Дзержинский.

- Чего нельзя?

- Не хочу.

- С моих рук не хотишь или с чего?

По голосу драгуна было понятно, что он и обижен и рассержен. Дзержинский негромко спросил у него, как его фамилия. Солдат ответил, что фамилия ему Перебийнос.

- Старослужащий?

- По четвертому году.

- Ну вот, Перебийнос, - совсем тихо заговорил Дзержинский. - Представь себе, что ты с двумя-тремя новобранцами, с совсем молодыми солдатами, попал в бой. И вот вас окружили, но так, что ты можешь убежать, а они - нет. Убежал бы?

- Спаси боже, - со страхом в голосе произнес солдат. - Спаси и помилуй. Разве ж можно старому солдату убежать от молодых!

- Вот видишь, - сказал Дзержинский. - А ты говоришь, чтобы я убежал. Нет, служба, я старослужащий, и мне молодых бросать нет расчету! Давай лучше свернем табачку.

Феликс Эдмундович вынул из кармана кисет, оторвал себе и солдату по куску курительной бумаги и насыпал табаку.

- Киевский, - затягиваясь, произнес драгун. - Хороший табачишко.

Огонек самокрутки порою освещал его лицо, мокрое от дождя, крепкие челюсти и светлые подстриженные усы.

Молча покурили, потом драгун тронул кобылку шпорами и отъехал во тьму.

Через полчаса арестованных повели прочь от тюрьмы. Ни шуток, ни смеха больше не было слышно. Усталые люди шли, точно спали на ходу.

Это был удивительный случай: за недостатком мест в тюрьме арестованных разместили в трех халупах на Варшавской улице. Халупы были назначены на снос, но что из того? Здесь не было ни решеток на окнах, ни волчков в дверях, ни нар у стен, ни проклятого тюремного запаха, и это мигом подняло у всех настроение. Что из того, что здесь были такие клопы, которые жалили, как кобры? Что из того, что протекали крыши и на полу стояли лужи? Что из того, что в этих трех халупах спасались от дождя и непогоды летучие мыши со всего царства Польского? Подумаешь! Зато здесь можно было отворить все окна, можно было погулять в густом, поросшем бузиной и крапивой саду, можно зазвать во двор прохожего щенка и вдоволь подурачиться и побегать с ним...

А главное - тут не было ни жандармов, ни полицейских, ни солдат специальной конвойной службы. В охране стояли драгуны, а уж какие из драгун тюремщики, когда им стыдно арестованных веселых людей и стыдно не только арестованных, но и местных новоминских жителей. Хорошее дело! Еще вчера шел драгун по главной улице городка, бренчал шпорами, крутил ус и так поглядывал драгунскими своими глазами, что и бледнели и краснели местные красавицы, а сегодня этот самый драгун, точно он и не герой, а какая-нибудь полицейская крыса, фараон с селедкой, отставной козы барабанщик, ходит под окнами гнилой халупы и стережет. Да и было бы кого стеречь!