Ночевал он на станции, на клеенчатом диване, в бывшей так называемой "царской комнате". Было очень холодно, грызли клопы. На рассвете сторож Федотыч, растапливая печку, сокрушался:
- Да-а, времечко! Раньше, бывало, господин Провоторов ревизора ждут и-и, батюшки мои! Из Петербурга окорока, закуски разные, от самого Елисеева жабы эти мертвые...
- Какие такие жабы? - удивился Петя.
- Ну, ракушки...
- То - устрицы...
- А нам ни к чему. Словом, жабы мертвые, чего душа ихняя захочет. Выпивка, конечно. Квартиру коврами уберут. А еще - с дамочками за границу съездят, там погуляют, тут отдохнут. Малина! А нонче гляжу на тебя - ну какой ты, батюшка, ревизор? Ни виду, ни брюха, ни осанки...
Петя угрюмо попросил сторожа купить хлеба и молока. Сторож вернулся с пустыми руками.
- Нету, батюшка! - сказал он, топая обмерзшими валенками и глядя в сторону. - Ничего нету. Ни молочка, ни хлебца...
С минуту помолчал, вздохнул и добавил потише:
- Сволочь - житель наш. Не дадим, говорит, для комиссара. Приехал тут командовать! Пущай выметается...
Еще помолчал и добавил:
- Старуха моя нонче щи варит с убоинкой, так ты, батюшка, не побрезгуй. Горяченького покушай. Я тогда позову. А деньги твои - на вот...
Восемь дней Быков присматривался к старику Провоторову и к двум его помощникам, жилистым и туповатым с виду братьям Куроедовым. Братья держали на хуторе, версты за две от станции, семнадцать коров; была у них сыроварня, и потому от братьев всегда пахло остро и неприятно - рокфором, бакштейном, лимбургским сыром. Завтракали они сметаной, макая в нее пшеничную пампушку, а Провоторов здесь же, в маленькой кухне при таможенной конторе, жарил себе творожники и ел их непременно в присутствии Быкова.
- Вот-с, мосье комиссар, - говорил он, аппетитно поливая творожники сметаной, - обычный мой завтрак. И простоквашку еще цельную, не снятую. Пирожок вот домашний...
Петя не отвечал, занимаясь бумагами. Провоторов чавкал, братья Куроедовы шепотом рассказывали друг другу что-то смешное. Лакейски-почтительный тон чиновничьих "прошений" и "отношений" раздражал Быкова, за каллиграфическими строчками чудились ему рожи бесконечных провоторовых и казалось, что и таможенные шнурованные книги с сургучными печатями, и все "входящие" и "исходящие" так же, как и "акты ревизии", всё обман, бесконечная подделка, чепуха, которую и читать-то не стоит...
Вечерами, при свете коптилки, в своей "царской комнате" Петя пытался разобраться в таможенных уставах, а когда делалось особенно тоскливо, шел к сторожу и играл с ним в "короля" или "дурачки" засаленными, тяжелыми от времени картами. Старуха - жена Федотыча - стояла возле стола; глаза ее часто наполнялись слезами; сморкаясь в фартук, она говорила:
- Ну, как есть Минька наш. Ну, как есть...
Петя уже знал, что Минька убит на германском фронте совсем недавно, что имел он Георгия и был добрым сыном. Старик угрюмо отмахивался, иногда кричал фальцетом:
- Не рви душу, тебе говорят...
Бородатое, все поросшее седыми волосами лицо Федотыча морщилось; он кидал карты об стол, уходил за занавеску. В низкой комнате делалось тихо, только постукивали часы-ходики - премия кондитерской фабрики "Жорж Борман". Петя сидел молча, упершись подбородком в ладонь, думал о том, что нет на земле большего горя, чем горе этих двух стариков, искал слова, которыми можно было бы утешить, и не находил...
Однажды Провоторов, вертя свое пенсне, сказал Пете:
- Хорошего вы себе друга отыскали, мосье комиссар. А? Ведь ваш приятель золотарем был. Вам это обстоятельство известно?..
Петя молчал.
- В ознаменование сей его бывшей специальности и именуем мы вашего Федотыча в своем кругу Сортирычем. И настолько он к этому имени привык, что с охотой откликается...
Петя насупился. Он вдруг вспомнил, что действительно сам слышал какое-то странное имя, с которым обращались к Федотычу и Куроедовы и Провоторов.
- Это остроумно? - спросил Петя.
- Развлекаемся в нашей глуши...
- Развлекаетесь? Ну, больше вы так развлекаться не будете!
- Вы мне угрожаете, мосье комиссар?
- Я не угрожаю, а приказываю прекратить издевательство над человеком...
И, хмелея от бешенства, Петя с трясущимся лицом надвинулся на Провоторова и закричал:
- Хабарник! Вор! Взяточник! Ничего, я вас всех выведу на чистую воду, вы у меня волками тут завоете. Монархисты, шкуры...
Он ногой откинул стул с дороги и вышел из конторы. А сзади вопил Провоторов:
- Вон! Мальчишка! Оскорбление! Господа, вы подтвердите...
В этот вечер пришел поезд с салон-вагоном, идущим за границу. Вагон отцепили, и старенький паровоз "Овечка", недовольно пыхтя, погнал его в тупик на таможенный досмотр. Было очень темно; морозный ветер свистел в черных старых ветлах, возле станции, у водокачки, тоскливо выла собака. Быков шел впереди, за ним шествовал Провоторов и братья Куроедовы; они всё о чем-то переговаривались и пересмеивались, наверное по поводу нового комиссара.
Салон-вагон был заперт, стекло примерзло, медная ручка покрылась инеем - пришлось долго стучать, прежде чем открыли дверь. Из тамбура сразу пахнуло теплом, запахом хорошей еды, дорогим табаком.
- Таможня! - сурово отрекомендовался Быков.
В салон-вагоне их встретили приветливо, предложили закусить, выпить немного старого виски "Белая лошадь", подвинули коробку с сигаретами, и Провоторов уже поклонился и поблагодарил, бочком подвигаясь к столу, как вдруг комиссар дернул его за рукав и показал глазами, что этого делать нельзя.
Один из иностранцев - очень высокий, с приподнятой левой бровью, отчего лицо его все время казалось изумленным, засмеялся, хлопнул комиссара по плечу, потряс, похвалил. Другой, толстый, в меховых сапожках, тоже похвалил, но добавил, что доброе старое виски никому никогда не повредит. Третий, с сигарой в зубах, рассердился, что таможенники вопреки привычным правилам не пьют, и сказал по-русски:
- Новая метла всегда чисто метет. Метите чисто, молодой человек!
И погрозил Быкову длинным белым пальцем с перстнем.
- Начинайте досмотр! - приказал Быков старшему Куроедову.
Тот лениво повел глазами по большому купе-столовой, вздохнул и открыл буфет. Провоторов, извиняясь больше, чем следовало, и даже шаркнув ногой в валенке, попросил открыть "чемоданчики". Младший Куроедов пошел к проводнику. Комиссар сел верхом на стул и поглядывал, что где делается.
- Эти мешки нельзя трогать! - сказал сердитый иностранец с перстнем на пальце. - Здесь дипломатическая почта.
Он все время отругивался. Даже Провоторов с его шарканьями и извинениями не мог угодить этому иностранцу, так хорошо говорившему по-русски. И братья Куроедовы тоже никак не могли ему угодить. Быков сначала сидел неподвижно, потом поднялся, отставил стул и принялся за досмотр сам, не обращая внимания на всякие "нельзя". Уже к концу досмотра он из темного коридора втащил в купе ящик и спросил, что в нем.
- О, это мои картины! - сказал толстый американец в меховых сапожках.
А сердитый сказал:
- Они никому не нужны, эти картины! Просто дрянь - вот что это такое. Мой друг, мистер Фишер, зачем-то покупает их. Откройте ящик и посмотрите! Впрочем, от вас мы имеем разрешение на вывоз этого мусора. Дайте документ, мистер Фишер.
Мистер Фишер протянул Пете большой лист, на котором было написано, что картины под такими-то и такими-то названиями художественной ценности не имеют и могут быть вывезены за пределы страны. Документ этот был подписан какими-то членами комиссии Наркомпроса.
Быков прочитал бумагу и вернул ее Фишеру. Провоторов и братья Куроедовы ждали. Комиссар, на их радость, кажется, завалился со своей находкой... Интересно, как он сейчас будет извиняться: все-таки Америка!
Но Быков не собирался извиняться. "Если картины художественной ценности не имеют, - думал он, - то, следовательно, они не имеют и материальной ценности. Зачем же такому господину, как Фишер, скупать вещи, которые не имеют ценности? На чудака или психически ненормального он не похож, - буржуй как буржуй!"