- Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика - не люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...

К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:

- Кажется, поехали.

Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал.

Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом.

Вдруг раздался голос Дзержинского:

- Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...

Стало тихо.

Все обернулись к Дзержинскому.

По-прежнему раскачивался и гремел вагон.

- Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...

Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал:

- Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.

И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется.

Люди сидели и слушали как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.

Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце...

Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах - городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война.

Паровоз внезапно остановился.

Дзержинский замолчал.

- Что случилось?

Вошел машинист и сказал, что дальше нет пути: снаряд разворотил рельсы.

- Ну, что же, - сказал Дзержинский, - надо добираться пешком. Тут недалеко - к утру дойдем.

Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".

Потом спросил:

- Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности - паны везде рыскают.

Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.

Пошли по мокрому полотну. Шли молча, быстро и тихо. А возле моста вынули револьверы.

Страна голодала, голодали и чекисты. В доме на Лубянке большими праздниками считали те дни, когда и столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.

Обедал Дзержинский вместе со всеми - в столовой - и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.

- Я не барин, - говорил он, - успею сходить пообедать.

Но часто не успевал и оставался голодным. В такие дни чекисты старались накормить его получше - не тем, что было в столовой.

Один чекист привез как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала. Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. Эту шелуху сварили отдельно и съели - тот чекист, что привез картошку, и тот, который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале.

От жареного сала по коридору шел вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:

- Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.

Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.

- Да разве так надо жарить, - ворчали некоторые. - Нас надо было бы позвать, мы бы научили.

- Жарят правильно, - говорили другие.

- Нет, неправильно, - возражали третьи.

А повар вдруг рассердился и сказал:

- Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу - картошку не зажарю. Уходите, а то я нервничаю.

Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно, будто это была не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться.

- Что это? - спросил Дзержинский.

- Кушанье, - ответил курьер.

- Я вижу, что кушанье, - сердито сказал Дзержинский, - да откуда картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?

- Зачем лошадиное, - обиделся курьер. - Не лошадиное, а свиное.

Дзержинский удивленно покачал головой, взял было уже вилку, но вдруг спросил:

- А другие что ели?

- Картошку с салом, - сказал курьер.

- Правда?

- Правда.

Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в столовую. К телефону подошел повар.

- Чем сегодня кормили людей? - спросил Дзержинский.

Повар молчал.

- Вы слушаете? - спросил Дзержинский.

- Сегодня на обед была картошка с салом, - сказал повар.

Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у первого же встреченного человека:

- Что вы ели на обед?

- Картошку с салом, Феликс Эдмундович.

Еще у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.

- Картошку с салом.

Тогда он вернулся к себе и стал есть.

Так чекисты обманули Дзержинского. Один раз за всю его жизнь.

Однажды весенним утром Дзержинский шел к себе на работу. В Москве было грязно, пыльно и голодно: это был год разрухи, тяжелый год в жизни Советского Союза.

Перед Дзержинским шла старуха с палкой. Кто не знает этих старух, согбенных временем, с угасшим взором, шамкающих, почти страшных? Она шла медленно, но и Дзержинский не торопился: хотелось подышать весенним воздухом, отдохнуть, собраться с мыслями...

Но чем дальше он шел за старухой, тем больше она привлекала его внимание. Скорбными глазами он смотрел на ее лохмотья, на ее согбенную спину, на трясущуюся голову, покрытую драным серым платком. Кто она? Как, должно быть, страшна ее одинокая старость! Куда она идет? И как помочь всем этим людям - малым и старым, голодным и убогим, больным и хилым, когда везде фронты, когда голод душит страну, когда сырой черный хлеб - это лакомство, а картофель - чудо?

Старуха шла, тяжело опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, а за ней шел Дзержинский в длинной шинели и думал о том, что надобно выяснить насчет богаделен и подумать, чем может чекистский аппарат помочь таким вот старухам и старикам.

У школы, из окон которой несся веселый гам детских голосов, старуха присела отдохнуть на тумбу. Дзержинский вынул спички, чтобы закурить папиросу, и, закуривая, увидел, как из окна второго этажа кто-то высыпал на старуху пригоршню пепла. Старуха сидела не двигаясь, ничего не замечая, что-то шептала беззубым ртом, а пепел медленно падал на ее сутулую спину, на руки, покрытые узловатыми венами.

Швырнув на тротуар незакуренную папиросу, Дзержинский вошел в школу и спросил у толстой сторожихи, где учительская. Сторожиха, занятая тем, что держала за шиворот грязного мальчишку, отчаянно верещавшего, сказала, что учительская будет налево и опять налево и опять налево.

- По колидору. Только ноги не поломайте, бо там так темно, что только свои могут безопасно ходить. А чужие завсегда падают. А один родитель Хрисанфова Петьки папаша - завчера от такую гулю себе набил...

Зажигая одну за другой шипящие, сырые спички, особые спички тех лет, Дзержинский вошел в узкий коридор, удивительный тем, что в нем были и стены, и потолок, но пола не было вовсе. Весь настил был содран, и идти приходилось по каким-то ямам и выбоинам - то по кирпичу, то по камням, накиданным без всякого порядка, то вдруг по одной доске, проложенной как прокладывают кладки над речкой.