Маринка даже плюнула в сердцах:

– Дурень ты, вот что я скажу! И давай больше про это не говорить. Не знала, что и среди партизан бывают олухи!..

– О-о!.. Так в романах не разговаривают! И потом, что это ты на старших голос повышаешь? Тебе сколько? Восемнадцать? Ну а мне целых двадцать три. Ишь какая! – Парень повеселел. – И если уж так, давай договоримся: во-первых, обо мне никому ни слова. Во-вторых, без моего согласия никуда не ходить. В-третьих, ты мне расскажешь, кто может к тебе прийти и с кем ты дружишь в селе. И запомни – никакой я не партизан, а твой родственник, ну, скажем, двоюродный брат Михайло Иванович Иваненко. Шел к теще в Теплый Кут да по дороге простудился и вот слег у тебя. Паспорт у меня в порядке, есть даже свидетельство, что служу в полиции, в областном городе, и потому, как это ни печально, а в Германию поехать не могу. Полицейство мое, конечно, целиком научно-фантастическое, но ничего, пока что помогает. Вот такие дела, Маринка-Хмаринка. Ясно? Вопросов нет?

– Ясно…

– Ну а теперь, Хмаринка, выкладывай ты. Расскажи мне про своих знакомых.

В печурке весело трещали, стреляли искрами смолистые ветки. Солнечный голубой мороз заглядывал в окно.

Сидит Маринка, вспоминает, рассказывает. Сама удивляется: отчего это на нее такая откровенность нашла? И про школу, и про то, как с Надийкой дружили, и про Андрона – прежде студента-филолога, а ныне начальника Опанасьевской полиции. Это он в позапрошлом году, когда уходил на фронт (еще наши были), вызвал ее из хаты на улицу – "На рандеву, – сказал, – на два слова" – и начал признаваться в любви, и не только словами. Пьяный… Ну и… короче говоря, схлопотал оплеуху.

На фронт ушел добровольцем, а в первом же бою к фрицам сбежал. Для того, должно быть, и добровольцем шел, чтобы скорее к "освободителям" попасть – скорее выслужиться, заработать…

– Он к тебе приходит?

– Куда там ему! После того "рандеву" и на глаза не показывался.

– Ну и хорошо. Чтоб ему пусто было. Расскажи лучше про отца.

О, об отце Марина может говорить часами – было бы кому слушать. Как он пел! Боже, как пел… До войны по всей Опанасьевке без Данилы Супруна свадьба за свадьбу не считалась. Как затянет: "Ой наступала та чорна хмара…" – все замолкают. А в том месте, где:

А кто над нами, братцы,

Будет смеяться -

Того будем бить! – батя всегда мрачнел, грохал о стол кулаком. И все вокруг тоже хмурились… Какой он красивый становился, когда эту песню пел! И вообще был очень красивый…

А лес как любил! Каждую былинку, каждую букашку по имени и отчеству величал: знал и народные названия, и латинские. На все руки был мастером – и бондарем, и слесарем, и садовником. Очень много добра людям делал.

Умолкла, задумалась. На плите чайник завел свою песню.

3. МИХАЙЛО РАССКАЗЫВАЕТ

Прошло три дня. Маринкин гость уже встает. "Сегодня, – говорит, – и на улицу выйду!" Накинулась на хлопца: да разве ж так можно! Позавчера кровью исходил, а сегодня – на улицу?!

Смеется:

– А из тебя, Хмаринка, хороший командир выйдет. Мужа взнуздаешь – юбки стирать будет!

– А я и вовсе замуж не пойду!

– Трень-брень – с кочки на пень!

– Что?

– Наговорила, что дров наварила, да посолить их и съесть позабыла.

Маринка не удержалась, фыркнула:

– Подумаешь! Я и получше еще знаю.

– А ну-ка, ну-ка!

– Сестры вечер до брички, не доходя, обминаючи, две недели в сторону. О! Ты такого не знаешь!

– Знаю!

– Что ты там знаешь…

Вот так как начали с утра – он слово, она два. И все им весело, все смешна. До вечера и проболтали. За шутками не заметили, как кулеш подгорел. Каких только анекдотов не рассказывал Михайло! И про то, как повадился поп к Марусе, а цыган подстерег, и как Гитлера в черти принимали, и как пьяница собачонку съел. Маринка смеялась до слез.

Как она соскучилась, истосковалась по смеху, по остроумным юношеским каламбурам!

– Еще! Еще! – просила как расшалившийся ребенок. И вдруг куда и делось веселье: несколько автоматных очередей прострочили тишину.

Михайло порывисто вскочил и тут же плюхнулся обратно, сцепив зубы:

– Болит, проклятая…

Медленно, опираясь на кочергу, доковылял до окна:

– Где это? В лесу?

Маринка накинула кожух:

– Сейчас узнаю.

– Стой! Ты куда?

– Я только на крыльцо.

Стрельба удалилась, Маринка вернулась помрачневшей.

– Ну, что там такое?

– Да… Опять Андрон. Бегает по селу и строчит – на собак охотится.

– Откуда ты знаешь?

– В лесу от выстрелов эхо совсем иное. Да и с крыльца видно: он же в черной шинели. Ему одному пока что форму выдали. А теперь, значит, и автомат доверили…

Сняла кожух, села понурившись:

– Смерть и смерть, кругом смерть… И когда это кончится…

– Само – никогда. А возьмемся все – то скоро.

Маринка совсем голову опустила:

– Возьмемся… Куда мне с такой ногой…

– Ты и так уже взялась. – Михайло нахмурился. – Вот жизнью своей рискуешь…

Но девушка только рукой махнула:

– Тоже мне сокровище… Ничего она сейчас не стоит, моя жизнь.

Михайло, опершись на подоконник, шагнул к Марине и вдруг – что это он? – положил руки ей на плечи… Потом осторожно, нежно правой поднял ее голову и – глаза в глаза – посмотрел. Странно так посмотрел, совсем не так, как молодой парень, почти сверстник, а будто врач – точь-в-точь как тогда, в первый день.

– Стоит! Жизнь оценивается только жизнью.

Сели на скамью, девушка притихла.

– Знаешь, Маринка, разные бывают люди. Одни живя умирают, а другие и умирая живут. Некоторые только о смерти и думают. Да еще к тому же философствуют: "Очень мы, – говорят, – жизнь любим, потому нам и умирать страшно". А иные то и дело проклинают жизнь, вечно ее ломают, переиначивают. Но зато и в последнюю секунду живут, верят: все можно начать сначала…

– Сначала… Это только в фантастических романах так бывает. – Маринка грустно улыбнулась. – Пока читаешь, забудешься – и за то спасибо: вроде полегчает.

Задумалась, какой-то шнурок крутит на пальце, завязывает и развязывает.

Михайло встал, заковылял к лежанке, лег.

– Фантастических, говоришь? Читал. Выдуманные истории! Знаешь, – хитровато прищурился, – мне иногда кажется – можно было бы и поинтереснее придумать. Вот ты смеялась, что называю себя помощником капитана Немо, а я действительно, так сказать, живой герой фантастической повести. Рассказал бы я тебе, да боюсь – спать не будешь. Вон уже и солнце село…

– Расскажи! – встрепенулась Маринка. – Расскажи! Расскажи!

– Да нет, лучше завтра. – Михайло сделал вид, что решил окончательно, а сам краешком глаза лукаво поглядывает на Марину.

– Ну все. Пока не расскажешь, я и спать не лягу. Так и знай.

– Вот беда! – упрямился Михайло. – А может, все же завтра?

Маринка рассердилась:

– Можешь совсем не рассказывать. Подумаешь…

– Ну ладно, ладно, пользуйся моей добротой. Слушай. С чего же тебе начать?..

– Подожди, я сейчас! – Маринка, припадая на костыль, метнулась в сени: засов, крючок – все как следует. Заперла и внутреннюю дверь. Приготовила коптилку, зажигалку, завесила окна. – Сейчас, сейчас! Одну минутку! – Зажгла коптилку и, поудобней устроившись на широкой маминой кровати, с наслаждением вытянула уставшие ноги. – Ну, начинай…

По стеклу окна снова царапает ветка, сверчок стрекочет: "Пока все тихо". Пока все тихо…" Но девушке не до сверчка.

ПЕРВЫЙ РАССКАЗ МИХАИЛА

До войны мы с отцом жили на окраине города в маленьком, совсем уже ветхом домике. Его и строили когда-то невысоким, чтобы дров зимою поменьше уходило, а за долгие годы он так врос в землю, что совсем скрылся в буйном, одичавшем вишневом саду.

Мать умерла, когда мне еще и года не было, отец с утра до вечера на заводе, и я рос, воспитывался, можно сказать, не дома, а в двух садах: днем – в детском, а вечером – в отцовском, вишневом. Здесь и в салочки с соседскими ребятами гонял, здесь потом и уроки к школе готовил, здесь же, за столиком, и к вступительным экзаменам в институт готовился. Провел под вишню электричество. Вкрутишь лампочку – и пожалуйста. Сиди читай, пока усталость не одолеет.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: