Не думайте, что так просто переделать интеллигента в неквалифицированного рабочего. Математик Московского университета, прапорщик Курносов, не дождавшись свистка, поднялся в первый же день из соляных шахт, прибежал домой, лег на постель, а вечером объяснял:

- Физически работа - нетрудная, могу. Но психологически - никак. Как подумаю, что до поверхности земли надо мной пласт в тысячу метров, так кончено!

Другие, пришедшие с работ, умывались, звенели котелками, отирали скрябки и хохотали над Курносовым:

- Ма-те-ма-ти-ка!..

Разве плохо, граждане, как следует выспаться? Встать не торопясь. Побриться. Умыться. При умывании растереться мохнатым полотенцем. Сделать гимнастику по Мюллеру, с приседаньями. Выпить горячего чаю с хлебом, сыром и маслом. И так как вас ничто не торопит, выйти на воздух и, втянув в легкие утреннюю свежесть, сказать: жизнь - это "волшебная эманация".

Мы встали полшестого. Торопились. Молчали. Точили скрябки. Набирали в фляжку воды. Брали груш на завтрак. И выбегали из барака восставшими крестьянами с скрябками наперевес.

Когда беженцы досматривали сны великой России, мы уже приходили на участок. Там поверженными гигантами лежали трупы сосен. Склонясь над ними, как хорошие хирурги, снимали мы с них кору, оголяя белое пахучее тело. Впрочем, что оно было пахуче, мы не замечали. Мы торопились.

- Guten Morgen,-кричит с соседнего участка немец.

- Morgen,- отвечаем мы.

Герр Мюллер прекрасный коммерсант! Он не только дал 2,25 с метра. Он распорядился поставить нас на давно сваленный участок, на котором немцы не станут работать и за 4 марки. Кора присмолилась, высохла. Скрябка не режет. Скрябка срывается, упираясь в смолу, как камень. И летят с нашего участка тысячеверстые ругательства, поминающие мать и бабушку герра Мюллера.

Настоящий коммерсант герр Мюллер! Он, может быть, даже слыхал от знакомого профессора, что "культура строится на костях". Но как жаль, что под культуру попали как раз мои кости.

- Тут свежие балки! - кричит товарищ.

И я иду к балкам. От росы ноги промокли. Для чего висит на небе это осеннее солнце? Перед балкой я жую с удовольствием груши. И уж прикинул в уме, что заработаю за день. Хорошо врезаться скрябкой в свежесрубленную балку. Кора летит с нее, как мясо с белоснежных костей.

Солнце подымается над лесом. Потом уходит за лес. И когда перестанет мелькать огненным языком меж ветвей, мы вскидываем скрябки на плечи. Теперь идем мы медленней. Скрюченную за день спину выпрямляем с удовольствием. И твердо знаем, что "бытие определяет сознание". Герр Мюллер, наверное, не подозревает, что это опытно доказал нам он.

Я его благодарю. И прощаю полностью обсчет на 2 марки. Болит спина - не разогнешься. Но клин лучше всего выбивается клином. И завтра на работе она пройдет.

Мы проходим под липами, где корнеты гончими носятся за Машей. Она кричит: "корнет, оставьте! корнет, не смейте!"

А самой до смерти хочется, чтобы корнеты смели и не оставляли.

На дороге встречаем камергера Злобина, он не смотрит на нас.

В барачном коридоре мешаемся с шахтерами. Гудит колонка. Крутится в котелке старушкин картофель. А я записываю в книжку не изречение о том, что жизнь - "волшебная эманация", а подсчет заработанного за день.

После картофеля я засыпаю, падая в бездну. Вечером иду к Ивану Романычу поболтать о "вятской общыне". Но Ивана Романыча нет. А сожитель его штаб-ротмистр Белецкий смирно сидит на кровати и в тихом помешательстве прогрессивного паралича режет портняжными ножницами бекешу. Он считает, что теперь он - портной.

- Что это вы шьете, Белецкий?

Он не подымает глаз от работы и тихо говорит:

- Доломан шью.

Мне жаль, что Белецкий помешался. Он, видимо, был прекрасным парнем. Если б не паралич, может быть, его биография пошла бы, как у капитана Нелюдова.

Жизнь и смерть капитана Нелюдова

Был он сыном генерала, которого любила императорская Россия за то, что генерал был ее крепким и верным слугой. Сын должен был заменить отца. В роду Нелюдовых штатских не бывало. И рос он в Симбирском кадетском корпусе30. Окончил Павловское военное училище31, выйдя в Апшеронский пехотный полк 32, который на черных сапогах носил красные отвороты, потому что в истории своей стоял по колено в крови.

Мировая война удивила молодого капитана внезапностью. И хоть был он уже не в Апшеронскому полку, но на фронт выступил радостно, мечтая о крови по колено, о чинах, орденах, наградах, о блестящей славе, затмевающей славу отца.

Генерал Ренненкампф был прекрасным вешателем. И очень плохим генералом. Для доказательства этой неинтересной истины в Мазурских озерах немцы плотным кольцом окружили десятки тысяч русских солдат, и они гибли под немецкой артиллерией. Тех, кого немцы не добили, взяли в плен.

Среди пленных был молодой капитан Нелюдов, раненный в руку.

"Вся Россия, вся война, вся карьера",- думал Нелюдов, когда немцы вели его по шоссе.

Долго сидел он в плену. А когда в немецких газетах прочел о русской революции - не поверил. Россия Суворова, Кутузова, Нахимова и вдруг-офицеры без погон! Стал нервен, странен, худ. И родилось желание: он приедет в Москву и усмирит бунт пушками и кнутами, восстановив славу и величие России.

В Нейштадте я увидел его перед отправкой на фронт. Нелюдов сидел на приступке лестницы и, расставив ноги, курил папиросу. Когда я шел мимо, он посмотрел с ненавистью и сказал, отбросив окурок:

- Разве может русский офицер отказываться ехать в русскую армию?

- Это вы обо мне?

- О вас,- сказал Нелюдов.

- Так ведь я ж прежде всего не офицер.

- Кто же вы такой? - смотрел в упор Нелюдов.

- Я кадровый студент Московского университета. Офицером меня сделал, кажется, министр Поливанов, и, по-моему, не совсем удачно.

- А, студенты!!! - захохотал он.

В этот день Нелюдов уезжал в северо-западную армию Юденича биться за мундир и русское "ура". А я позабыл его, хотя был он колоритен.

Прошли месяца. Я шел с скрябкой на плече по гельмштедтской дороге. Меня обогнал экипаж. В нем сидел человек с золотыми погонами, в полурусской, полуанглийской форме. Мне показалось, что это Нелюдов.

Вечером мы столкнулись у барака.

- Вы здесь? - удивился он.- Что это у вас за скрябка?

- Работаю,- махнул я рукой на чернеющий лес. Киевский чайник я не выкидывал и в Гельмштедте. От старости он необычайно быстро закипал. А в барачной жизни единственным моментом, похожим на жизнь, было чаепитие. В эти часы, полулежа на кроватях, мы с Шуровым и братом читали газеты, толковали о политике, о работе, грызли сухари и обсуждали пути добывания картофеля. В одно из чаепитий постучал Нелюдов.

На нем - гимнастерка без погон. Выглядел недобро. Поздоровались. Но разговор начать - не чайник вскипятить. И разговор не клеился.

- Вы от Юденича, капитан?

- Да.

- Он наступает на Петроград?

- Кажется, да,- отмахнулся Нелюдов.

- Почему "кажется", разве вы не вернетесь?

- Нет,- сказал он и сразу начал: - Видите ли, я решил не возвращаться. О Юдениче, Бермонде, Деникине говорить не будем. Я хотел спросить, вы ведь работаете где-то? Ну вот, и я хочу. Куда бы мне - как посоветуете?

- Да куда хотите - мест много. Можно в лес. Можно на шахты. Можно на кирпичный. Да и фабрики тут поблизости.

Нелюдов пошел на шахты. Возвращаясь с работ, мы сталкивались с ним. Нелюдов смеялся, показывая руки. На них родились круглые мозоли от кирки.

- Наяриваю, идет дело,- хохотал капитан.

В лагере он полюбил худенькую девушку. Женившись на ней, переехал в деревеньку Бендорф, которую я любил за то, что там в кузницах работа шла электричеством, а кузнечные ученики, работая до обеда, после обеда уходили в школу.

В деревеньке был ресторан "Под зеленым венком", куда сходилась по воскресеньям рабочая молодежь танцевать шибер.