Львов Аркадий Львович

СЕДЬМОЙ ЭТАЖ

Он слыл трудным мальчиком. Он слыл трудным лет с шести, когда папа и мама впервые заговорили с ним о школе. Это было в марте. Они сказали ему, что вот пролетят весна и пето - и в сентябре он пойдет в школу. Папа вспомнил свой первый школьный сентябрь - каштаны были еще зеленые, как в мае; мама ничего не вспоминала, мама только вздохнула и сказала, что время не стоит на месте. А он вдруг рассмеялся и заявил, что в школу не пойдет. Мама сделала большие глаза, а папа очень спокойно спросил у него:

- Значит, ты хочешь остаться невеждой?

И он ответил папе тоже очень спокойно:

- Да, папа.

И тогда папа объяснил ему, что он мелет вздор, потому что человек не может всерьез судить о том, чего он не знает. А для него, Гришки, или, короче, по-домашнему Гри, школа и невежество - это просто слова, лишенные смысла.

- Просто слова, - повторил папа.

И тогда Гри опять рассмеялся, а папа сказал ему:

- Перестань смеяться; смех без причины...

Папа не договорил, потому что Гри прервал его и очень серьезно произнес:

- ...это поливитамины.

Папа сказал, что его сын жалкий рифмач и что сам он, папа, в детстве тоже был таким, но в школе, когда он занялся серьезным делом, все это слетело с него, как осенняя кора с платана.

- И ты сделался цвета кремовой слоновой кости, как облинявший осенний платан.

- Ты угадал, сын, - сказал папа. - Но не забывай, есть разные способы окраски...

- Например, - весело произнес Гри, - можно отодрать за уши. Я опять угадал, правда, папа?

- Да, - согласился папа, не колеблясь, - и мы сейчас убедимся в этом на собственном опыте. Гри, подойди ко мне, пожалуйста, поближе - отсюда я не достану тебя.

Гри встал у кресла, справа, отец ухватил его за ухо и, притянув к себе, крепко обнял. Мама сказала, что этот вариант она предвидела с самого начала, и сын немедленно поддержал ее:

- Да, мама.

- Гри, - сказал папа, - ты стал болтлив, как электронная гадалка из комнаты смеха. Но я знаю, ты полюбишь школу и будешь прилежно учиться. Только дай мне, пожалуйста, слово, что не будешь торопиться с ответом, пока не познакомишься по-настоящему со школой,

- Хорошо, папа, - сказал Гри, - если тебе очень хочется отложить правду, отложим ее. Но ты сам говорил мне: правду надолго откладывать нельзя.

- Так, - кивнул папа и хотел еще сказать, что если бы мы всегда точно знали, где правда, к человечеству вернулся бы золотой век. Но он не сказал этого, и потом, когда Гри ушел к себе, он решил, что в присутствии сына не следует увлекаться нравственными и социальными обобщениями, потому что преждевременная зрелость - это нередко преждевременная грусть.

- Ты должен быть с Гри построже, - сказала ему жена.

- Да, - ответил он, - я могу приказать ему молчать, но приказать ему не думать я не могу. Даже если бы это разрешалось законом.

Через полчаса Гри постучался в комнату отца.

- Войди, - сказал отец, - но помолчи две минуты. Я должен дописать фразу.

Усевшись в кресле, Гри наблюдал за отцом и постепенно, от стоп к животу, погружался в бархатное, как от человеческого тела, тепло. Такое же бархатное тепло Гри обволакивало на берегу моря, когда в перегороженной каменной запруде перед ним млели крабы, прогретые солнцем. Никто, кроме него, Гри, не замечал, как меняется окраска панцирей у крабов, как завихряются струйки воды в оранжевых клешнях, как меняется взгляд черных, испуганных глаз краба. Прежде он думал, как все: у краба всегда испуганные глаза, погому что краб всегда таращит их. Но потом, много раз, он видел у крабов другие глаза: тоже вытаращенные, но тусклые и безучастные. Поначалу он решил, что эти крабы попросту больны, но внезапно, когда рядом проносилась серебристая фиринка, краб, только что больной и безучастный, делал отчаянный паучий рывок. Промахнувшись, краб секунд десять-пятнадцать судорожно подгребал клешней песок, а потом снова каменел.

Однажды он показал крабов папе и спросил, как они меняют цвет своих панцирей. Папа сказал, что здешние крабы не способны менять свою окраску, а то, что Гри видит, просто сумма физических факторов - толщина слоя воды, угол падения солнечных лучей, свечение неба, движение воздуха, - которые воспринимаются им как игра красок на панцирях. Почему именно на панцирях? Ну как почему, удивился отец, да просто потому, что именно на них сосредоточено внимание человека.

- Кстати, - заметил отец, - ты и сам мог бы это сообразить, Гри.

Да, подумал Гри, я и сам мог бы это сообразить, но крабы-то меняют свой цвет на самом деле. На самом деле. Неужели и папа не замечает этого?

Гри огорчался, когда отец не поддерживал его, но это длилось очень недолго - до того самого дня, когда отец в разговоре с матерью, понизив зачем-то голос, сказал, что не только разные поколения, но даже люди одного поколения видят и толкуют мир по-разному - и это, вероятно, первейшее условие постижения мира.

- И в конечном итоге, - добавил папа уже во весь голос, прогресса.

Дня через три после этого Гри нашел в папиной библиотеке книжку о Джордано Бруно - человеке, которого сожгли за то, что он не хотел думать так, как другие. Но это было очень давно, утешал себя Гри, полтысячи лет назад. А потом он нашел другую книжку - и ему стало страшно, потому что этой книжке было всего сто четырнадцать лет, и автор ее рассказывал о жестоких пытках, которым подвергали люди людей только за то, что одни видели и думали не так, как другие. И всегда были правы те, что казнили, и всегда были не правы казненные. А потом приходили новые поколения и новые судьи, и белое становилось черным, а черное - белым. И это был уже последний суд, которого никто не пересматривал.

Отец дописал фразу и сказал Гри, что, пожалуй, лучше всего посидеть у окна.

- Хорошо, - сказал Гри, - я тоже люблю сидеть у окна.

В руках у Гри был альбом, и отец потянулся к стене, чтобы выдвинуть столик, но Гри остановил его:

- Не надо, папа. Альбом будет лежать у тебя на коленях. Можно?

Мужчина подвинулся, и теперь они сидели в кресле рядом отец и сын. Отец листал страницы молча, мальчик тоже молчал, потому что никто не требовал у него объяснений. Перелистав весь альбом, отец вернулся к двенадцатой странице, где в джунглях пряталось чудовище, напоминавшее игуанодона, и спросил, какая страна здесь изображена.