— Завернул?

— Да еще носом ткнул в наши «неопровержимые улики», сказал, что любой растяпа практикант из коллегии адвокатов разобьет в пух и прах обвинительное заключение, сделанное на основе этих улик. Категорически возражает против выдачи австрийскими властями Ирены Стояновской. Велел искать иные мотивы. И кажется, он прав.

— Ты согласен со «стариком»?!

— Ведь мы действительно ничего не знаем. Ирена просто могла сбежать с любовником и поставить мужа перед свершившимся фактом, униженный супруг тогда легче согласится на развод. А то, что выехала в день убийства, могло быть обычным стечением обстоятельств.

— А угрозы? — Шиманек твердо стоял на своем.

— Между прочим, я сам слышал два дня тому назад, как подпоручик Антоний Шиманек, открыв бутылку кока-колы в нашей столовой, сказал в адрес официантки: «Я эту бабу когда-нибудь пришлепну, если она еще хоть раз принесет теплую бутылку». И что? Если эту бабу кто-нибудь убил бы, подозрение в первую очередь пало на тебя?

— Хорошо, что будем делать? Какой план?

— Мне надо будет зайти в дирекцию строительного объединения, а ты пойдешь на Тамку, к инженеру Генрику Ковальскому. Но это послезавтра. Завтра же мы должны быть на похоронах Стояновского.

— Считаешь, что преступник всегда приходит на место преступления или на похороны своей жертвы?

— Что-то в этом есть. Возможно, не всегда, но, как свидетельствует милицейский опыт, преступник довольно часто приходит на похороны своей жертвы. Считает, что его присутствие на траурной панихиде отводит от него подозрения. Быть может, хочет убедиться, что его не подозревают, или же хочет узнать, какова обстановка, какое к нему отношение, как поглядывают на него. Некоторые говорят, что убийца проверяет себя на похоронах, может ли он владеть собой, может ли сохранить спокойствие, видя скорбь родных и близких. Если бы я был начальником Главного управления милиции, то я бы распорядился снимать на пленку все похороны жертв насильственного убийства.

— Как хорошо, что ты не начальник. Ох, и досталось бы нам!

— Ладно, снимать не можем, но на похоронах будем. Пойдем пораньше и понаблюдаем, кто как себя ведет.

Перед костелом было людно. Отпевали одного покойника за другим.

Наконец приехали родители Стояновского в сопровождении красивой молодой женщины. За ними группками шли незнакомые Чесельскому и Шиманеку люди, подошла вскоре соседка пани Межеевская, за нею дворник Ксаверий Ротоцкий. Увидев стоящих чуть в стороне милиционеров, пан Ротоцкий тут же подошел к ним, поздоровался как со старыми знакомыми.

— По долгу службы?

— Пожалуй, нет. Решили проводить в последний путь человека, следствие об убийстве которого мы ведем. Вон та красивая женщина, что стоит рядом с матерью Зигмунта, это Ирена Стояновская?

— Нет. Ирена все еще не вернулась. Вы, наверное, перестали давать объявления по телевидению?

— Да, не объявляем, так как это ничего не дало.

— У нас, в нашем доме, говорят, что это ока его убила и сбежала. Правда ли это? — допытывался пан Ксаверий.

— Не знаю, — ответил Шиманек.

— У нас нет никаких оснований утверждать, что она убила, — Анджей Чесельский по-прежнему не верил в вину Ирены. — Так кто эта молодая женщина?

— Барбара, жена старшего брата. Она приехала из Силезии. Одна. А бот брат не приехал и сестра тоже. Не сочли нужным проводить Зигмунта в последний путь, — в голосе пана Ксаверия слышалось возмущение.

К костелу подъехал автобус с надписью «Строительное объединение», из него вышло человек сорок. Они вынесли два венка. Один от дирекции, второй — от друзей. Вскоре подошел главбух Станислав Малиновский. Он не вошел в костел, ждал кого-то у входа. Через несколько минут подъехала «ниса». Среди приехавших от кооператива «Строитель» Чесельский узнал вахтера и завскладом. Вахтер нес венок, Вишневский передал главбуху цветы, счета и деньги. Малиновский пересчитал сдачу, проверил счета, убедившись, что все в порядке, спрятал бумаги в карман и с цветами вошел в костел. За ним двинулись завскладом и вахтер с огромным венком. Последними входили два подвыпивших субъекта. С трудом преодолевая лестницу, тот, что был постарше, поучал:

— Франек, если хоть один раззявит пасть и скажет плохое слово об Ирене, скажет, что она прихлопнула Зигмунта, сразу бей по башке, чтобы зенки повылазили.

— Папаша, ты что?.. За такое сразу загремишь, — промямлил Франек.

— За родню — это не позор, — наставительно поучал старший Урбаняк.

У самого входа в костел поручик преградил им дорогу.

— Минуточку, пан Урбаняк.

— Чего?

— Разрешите на одно слово. — Чесельский показал служебное удостоверение.

— Как же это так? Выходит, милиция не дает помолиться за упокой души родного зятя? — ерепенился Урбаняк. — На каком основании?

— Помолиться вы еще успеете. Но, пожалуй, лучше нам с вами поговорить сейчас, а не тогда, когда, как только что сказал ваш сын, вы «загремите».

— Да это мы так, пошутили, — сбавив тон, проговорил Урбаняк.

— Вот и хорошо, что вы только пошутили, поскольку я, как раз наоборот, шутить не люблю. Никаких скандалов.

— Начальник, можете не беспокоиться.

— Если же вы кого-то подозреваете, охотно выслушаю вас в управлении милиции. Приходите во дворец Мостовских.

— Мы ничего не знаем, — хором ответили отец и сын.

— И не знаете даже, где Ирена? Почему ее нет на похоронах?

— А я ей не нянька, она уже взрослая.

— Уехала отдыхать, — сказал Франек, решив, видимо, что с милицией не стоит задираться.

— Куда?

— Говорила, что поедет в горы.

— С кем?

— Наверное, с этим своим фрайером, который за ней ухлестывал.

— У которого машина? «Вольво»?

— Да не «вольво», а «опель-рекорд».

— А фрайер откуда? Фамилию знаете?

— Не знаю. Видел его несколько раз с Иреной, но не разговаривал.

— Иностранец?

— Не знаю. Хотя у него на автомашине номерной знак с буквой «8». На шведа вроде не похож, сам слышал, как с Иреной по-польски говорил.

— Понятно. А может, он говорит как иностранец, выучивший польский?

— Нет, поляк он, — убежденно подтвердил Франек.

— Как он выглядит?

— Невысокий, чуть выше Ирены. Мне будет по плечо, а у меня метр восемьдесят, не меньше. Шатен, чуть лысоватый. На левой руке якорь.

— Где? На запястье?

— Да. Я хорошо рассмотрел, он сидел без пиджака, в рубашке с короткими рукавами. Денежный тип. Велел Ирене принести французский коньяк.

— Сколько, по-вашему, ему лет?

— Пан капитан, — Франек на всякий случай повысил в звании поручика, — с похмелья разве разберешь.

Чесельский усмехнулся. Якорь на левом запястье обычно выкалывают в тюрьме уголовники со сроками не менее пяти лет, а то и больше. Но, с другой стороны, любой малец пижонства ради мог тоже себе наколоть якорь. Из слов Франека следовала одна очень важная вещь: этот человек не был убийцей Стояновского, так как свидетельница пани Болецкая утверждала, что убийца был выше среднего роста.

— Что ж, не буду вас больше задерживать, поскольку вы изъявили желание помолиться за душу убитого, — сказал Чесельский. — Не забудьте, пожалуйста, о чем я вас, просил, никаких скандалов.

— Все будет в полном порядке. — И оба Урбаняка исчезли в дверях костела.

Вслед за ними последовали Шиманек и Чесельский. Отпевание подходило к концу. Родители Стояновского сидели в первом ряду, погруженные в печаль, во втором ряду чинно расселись Урбаняки, как-никак родственнички. За ними сидели пожилые люди — наверное, друзья родителей, возможно, дальние родственники. Полно было и святош, которые не пропускали ни одного богослужения.

— В сентябре хорошо умирать. Цветов полно, — пропищала какая-то богомолка, стоявшая около Чесельского. — А в январе или феврале их днем с огнем не сыщешь.

Процессия направилась к кладбищу, растянувшись в узком проходе между памятниками.

Так получилось, что Чесельский и Шиманяк оказались возле Малиновского, рядом с ним шел Вишневский, завскладом.