— Ну, пусть бетоном, — согласился поручик.

— При использовании быстродействующих цементов процесс схватывания бетона происходит самое большее за три дня. А у нас оказалось, что этот процесс пришлось продлить до пяти, а то и шести суток, чем и обусловилось снижение производительности.

— А почему этого не случилось в других бригадах?

— Тоже случилось. Но поскольку они работали значительно медленнее, у них это не было так заметно. Потерю времени у себя они компенсировали ускорением различных подготовительных или земляных работ. Иное дело — у Зигмунта, где все и без того было отлажено до предела. У него задержка со снятием опалубки неизбежно приводила к удлинению сроков всего цикла работ по возведению опор.

— И чем же вы объясняете увеличение сроков затвердевания бетона?

— Без специальных лабораторных исследований ответить на этот вопрос трудно. Но как практик, могу предположить, что на каком-то из цементных заводов, стремясь улучшить свои производственные показатели, выпустили цемент более низкого качества. Не быстро, а медленно твердеющий. Могло случиться, что партия такого цемента попала на наш бетонный завод. Цемент мы получаем с нескольких заводов. В принципе качество его должно быть одинаковым. Но на практике, к сожалению, получается не всегда так. Хотя маркировка на всех мешках одинаковая, но один завод работает добросовестно, а другой гонит количество, не обращая внимания на качество. Ему наплевать, что для нас, строителей, это создает потом массу трудностей.

— А чем вы объясняете, что сейчас планы у вас снова стали значительно перевыполняться?

— Да просто тем, что мы, вероятно, использовали весь цемент низкого качества и снова работаем на хорошем, отвечающем требованиям, установленным для соответствующей марки. Естественно, производительность во всех трех бригадах сразу и подскочила. Причем та бригада, которой прежде руководил Стояновский, как была передовой, так, сохранив прежнюю высокую организацию труда, и осталась лучшей. Две другие бригады, помаявшись на плохом бетоне, научились эффективнее работать на других видах операций технологического цикла, и при хорошем бетоне это дает им теперь возможность существенно перевыполнять план. А поскольку все это повлекло за собой рост зарплаты, рабочие теперь стараются сохранять прежний высокий уровень.

Проводив инженера, подпоручик Шиманек коротко подвел итог: наша новая версия лопнула, мы остались опять в дураках.

К сожалению, это была правда. Следствие снова зашло в тупик.

Зазвонил телефон. Чесельский снял трубку и услышал низкий, чуть хрипловатый голос:

— Попросите, пожалуйста, поручика Чесельского.

— Я вас слушаю.

— Говорит Ирена Стояновская.

— Да, слушаю.

— У меня важное сообщение.

— Вы можете зайти к нам? Пропуск я вам закажу.

— Мне бы не хотелось: за мной, по-моему, следят…

— Понятно.

— Давайте лучше встретимся вечером где-нибудь в городе.

— Хорошо. Где?

— Кафе «Под курантами» вас устроит? Вы знаете, где это: на углу Вильчей и Маршалковской.

— В котором часу?

— В семь часов вечера, сегодня. Вы сможете?

— Договорились.

— Итак, до семи. — Стояновская повесила трубку.

Был такой период, когда кафе «Под курантами» считалось самым фешенебельным в поднимавшейся из руин послевоенной Варшаве. Его посещали министры, известные писатели, профессура расположенного поблизости Политехнического института. Позже эта «элита» оказалась вытесненной представителями черной биржи. И не какой-нибудь там мелюзгой, мелкими фарцовщиками и менялами, а «китами», воротилами черной биржи. Франтоватые, с иголочки одетые господа каждый день неизменно в одиннадцать часов утра устанавливали здесь курс доллара и другой твердой валюты, определяли стоимость золотой двадцатидолларовой монеты и так называемой «свинки», то есть старого царского червонца. Случалось, от столика к столику здесь перекочевывали миллионы. Обмен, конечно, шел безналичный. Все эти господа отлично друг друга знали, и слово партнера служило достаточной гарантией для другой «высокой договаривающейся» стороны. Здесь даже не мыслилось, чтобы кто-то кого-то обманул или нарушил срок. Ибо тогда просто происходил «несчастный» случай, и чей-то труп плыл вниз по Висле, или же какой-то прохожий попадал, скажем, под грузовик или поезд на нерегулируемом железнодорожном переезде.

Из кафе «Под курантами» связные мчались в «ЛаПалему», где ожидала рыбешка черной биржи помельче. Отсюда информация в свою очередь поступала в ПКО[1] и варшавские гостиницы к фарцовщикам и к известного рода девицам, которых, конечно же, тоже интересовал курс доллара на данное число.

Но теперь все это в далеком прошлом. Акулы черной биржи либо ликвидированы милицией, либо, если уцелели, ушли в глубины преступного полусвета столицы. Ныне кафе «Под курантами», где стильная обивка кресел заметно выцвела, а потолки потемнели, превратилось в спокойное, не слишком посещаемое заведение со своей специфической клиентурой. Это в основном молодежь, студенты, а также пенсионеры, живущие неподалеку старики и старушки, заглядывающие сюда на чашечку кофе с пирожным.

Поручик пришел в кафе незадолго до семи. На нем был модный коричневый костюм, старательно подобранный вишневый галстук и такого же цвета платочек в кармане пиджака. До назначенного времени оставалось десять минут. Чесельский окинул внимательным взглядом публику, занимавшую чуть больше половины столиков. Никого и ничего подозрительного он не заметил. Попросил у официантки бутылку кока-колы и погрузился в чтение принесенной с собой вечерней газеты.

Когда стрелки часов показывали пять минут восьмого, в дверях кафе появилась Ирена Стояновская. Она сняла в гардеробе плащ и направилась к столику Чесельского. Одета она была изысканно-элегантно: платье-костюм цвета морской волны, легкий цветной шарфик на шее, новенькие изящные туфельки, явно приобретенные в Вене.

Красотка обворожительно улыбнулась и, протягивая Чесельскому руку, прощебетала:

— Я так рада, что вы наконец позвонили мне, а то я уж начала пугаться, что мы так и будем встречаться только в этом вашем страшном кабинете.

На лице поручика в этот момент, надо думать, отразилось величайшее изумление, которое Стояновская истолковала на свой лад.

— Да, конечно, я знаю: не прошло и грех недель после смерти мужа, — проговорила она, садясь, — и мне следовало бы носить глубокий траур, быть может даже с вуалью. Но я не хочу лгать. Зигмунт давно стал для меня совершенно чужим человеком, с которым я лишь жила под одной крышей. Мне жаль его, как, впрочем, и любого другого безвременно погибшего молодого человека. Но не более того. А главное — черный цвет мне совершенно не к лицу.

— Прекрасный костюм, он очень вам идет. Изумительный цвет, мой самый любимый.

— Только вчера получила от портнихи. Когда вы позвонили, я была так рада, что он наконец готов. Я очень надеялась, что он вам понравится.

— Но, простите, — не выдержал Чесельский, — ведь я вам не звонил. Сегодня около двух часов дня раздался телефонный звонок, и какая-то женщина, назвавшаяся Иреной Стояновской, просила меня о встрече по весьма важному делу, добавив при этом, что за ней следят и она боится прийти к нам в управление.

— Я не звонила! — Стояновская не могла скрыть удивления. — Наоборот, это вы позвонили около двенадцати ко мне в «Аиду». К телефону подошла моя подруга и, подозвав меня, сказала: «Тебя из милиции, какой-то поручик Чесельский». И вы сами предложили мне встретиться, назвав время и место. Я, честно сказать, оказалась даже в некотором затруднении, вынуждена была просить подругу подменить меня сегодня. У нас в кафе такой график: один день мы работаем от открытия до закрытия, а второй — отгуливаем. Сегодня я как раз работала.

— Странная история. Я, правда, не узнал вас по телефону, но, поскольку женщина говорила охрипшим голосом, решил, что вы просто немного простужены. При такой погоде сейчас это не мудрено. Что же получается? Нас кто-то разыграл?