Чесельский пришел в себя в небольшой больничной палате. Возле его койки сидела медсестра. На тумбочке стоял большой букет цветов. Сквозь шторы в комнату пробивались последние лучи заходящего солнца.

— Где я?

— В больнице, на улице Комаровой, — ответила медсестра. — Вы проспали больше шестнадцати часов. Как голова — болит?

Чесельский сделал попытку сесть, но в ту же минуту его пронзила острая боль.

— Вам нельзя двигаться! — строго сказала медсестра.

— Ерунда, завтра я поднимусь.

— Об этом не может быть и речи, положение серьезнее, чем вы думаете.

— А цветы откуда? — только сейчас он заметил букет.

— Да что цветы! У нас гут вообще все телефоны оборвали: вашим здоровьем интересуются, — пояснила сестра. — А сегодня спозаранку прибегала к вам такая молодая красивая пани с большими зелеными глазами. Не знаю, чего уж там она наплела вахтеру, но он ее пропустил сюда, наверх… Цветы это она принесла. Уж так просила разрешить взглянуть на вас хоть издали, одним глазком, что и у меня сердце дрогнуло: позволила ей посмотреть на вас через открытую дверь палаты. Это ваша жена или невеста? Чудесная девушка.

Чесельский промолчал, но внимание к нему со стороны Ирены и похвала в ее адрес из уст медсестры были ему приятны.

— Приходили и ваши товарищи из милиции, — выкладывала новости сиделка, — но я их дальше коридора не пустила. Один, настырный такой, все со мной ругался, а потом добился, чтобы у вашей постели установили круглосуточный пост.

— Это Антоний Шиманек, мой товарищ по работе, — улыбнулся Чесельский. — Если он еще придет, очень прошу вас — пустите его ко мне.

— Врач сказал, чтобы я не только никого к вам не пускала, но и сама с вами подолгу не разговаривала. Сейчас он сам сюда придет — велел сразу сообщить, как только проснетесь.

Осмотрев больного, врач пришел к выводу, что опасность каких-либо осложнений, к счастью, миновала, но предписал полный покой и никаких волнений.

— Завтра я буду совершенно здоров, — заверял Чесельский, — и смогу покинуть больницу.

Врач в ответ рассмеялся:

— Об этом нечего и думать. А вот недельки через три можно будет вернуться к этой теме. Завтра, если самочувствие ваше не ухудшится, я разрешу, пожалуй, вас ненадолго навестить, и то лишь двум-трем посетителям.

Затем, не слушая протестов Чесельского, добавил:

— В первую очередь, конечно, рыжеволосой красавице, проявившей столько заботы о нашем пациенте.

На следующий день в десять часов утра Ирена Стояновская уже ждала в приемной больницы. Ей, как видно, ведомы были особые пути, позволявшие обходить жесткие больничные правила. Она опять пришла с букетом цветов. Наклонившись к изголовью и не обращая внимания на удивленный взгляд медсестры, сердечно поцеловала больного в щеку.

— Я так рада, что тебе уже лучше. Мне стало так страшно, когда ты потерял сознание. В первую минуту я совсем было растерялась и с трудом сумела взять себя в руки.

— Я тоже рад, что ты пришла.

— А я боялась: вдруг ты вообще не захочешь меня видеть…

— Это почему же?

— Очень просто — ведь меня подозревают в убийстве, а теперь еще и это нападение на тебя. Мне подумалось, что это тоже можно связать со мной.

— Что за чушь! Не будь тебя, мне, возможно, вообще пришлось бы распрощаться с жизнью.

После первого посещения Ирена Стояновская стала навещать Чесельского по два раза в день. Ей удалось завязать дружбу со всеми медсестрами и даже с врачом-ординатором. Она приносила больному разные лакомства, читала ему газеты, поскольку сам читать он пока не мог. Постепенно и незаметно она становилась для Чесельского близким и необходимым человеком. Он, конечно, подозревал, что и ее отношение к нему диктуется не одним только милосердием. Однако они ни одним словом не обмолвились на эту тему.

Постоянным посетителем в больнице стал и подпоручик Шиманек. У него, к сожалению, не было для друга добрых вестей. Следствие по делу об убийстве инженера Стояновского не продвинулось ни на шаг. Не было ни малейших проблесков и в деле о нападении на Чесельского.

— Я лично ничуть не сомневаюсь, — вслух размышлял Шиманек, — убивший инженера и покушавшийся на тебя — одно и то же лицо. Даже метод тот же.

— Все это ясно, — согласился Чесельский. — Но зачем я ему понадобился — вот вопрос.

— Эго действительно — вопрос.

Дней через пять в больницу наведался полковник Немирох. Он пришел вместе с Шиманеком. Служба информации у шефа поставлена была неплохо — он явился, когда у постели Чесельского как раз сидела Ирена Стояновская. Ей он вручил пять великолепных роз и, улыбаясь, шутливо произнес:

— Девушке с Таргувека от старого деда, жившего по соседству, на Шмульках.

Ирена искренне обрадовалась:

— Вы с Бжеской или с Марковской?

— Нет, я жил на Киевской. Мой отец был железнодорожником, и мы жили на Киевской, в небольшом красном домике. У самых пакгаузов. Теперь нет ни этого домика, ни пакгаузов. Их снесли, когда строили самый длинный в Варшаве «муравейник» и прокладывали рядом с Киевской новое шоссе.

— А я помню тот домик. Возле него росли еще фруктовые деревья. Кажется, вишни и груши, правда?

— Да. Их сажал мой отец, — подтвердил полковник. — Вот так история — воистину мир тесен. Но мне прежде всего хотелось бы поблагодарить вас за спасение жизни офицера милиции и за столь душевную о нем заботу здесь, в больнице.

— Пан Чесельский спас мне, возможно, больше чем жизнь. Судьба послала мне возможность хоть чем-то отблагодарить его.

Стояновская прекрасно понимала, что полковник пришел далеко не затем только, чтобы поблагодарить ее, а хочет, видимо, побеседовать со своим подчиненным. Она бросила взгляд на часы:

— Ой, уже почти пять! Мне пора, ведь подруга согласилась меня подменить… — Она попрощалась.

— Везет тебе, парень, — рассмеялся полковник, когда дверь за Иреной закрылась. — Ради такой сиделки даже я, старый пень, согласился бы подставить свой сивый лоб. — А вообще-то, похоже все-таки, — сказал он затем без всякого перехода, — что покушение на тебя совершил убийца Стояновского.

— Мы уже говорили об этом, — вмешался Шиманек, — но вот ради чего он пошел на такое дело, я лично никак не могу взять в толк. Такой шаг, да к тому же еще на Вильчей улице, под боком у отделения милиции, — это же огромный риск! Случись, кто-нибудь выходил бы вслед за Анджеем, и все — преступник оказался бы у нас в руках.

— Вы же вот еще чего не знаете, — перебил друга Чесельский, — ведь это не Стояновская звонила мне по телефону. Ей позвонил какой-то тип и, выдав себя за меня, назначил свидание.

— Значит, нападение готовилось заранее, — заметил Шиманек. — Кстати, оперативники, осматривавшие место происшествия, обнаружили, что лампа, освещавшая подворотню, была в тот вечер вывернута, потому и не горела.

— Но я все-таки никак не могу понять, зачем преступнику понадобилось убрать Анджея? — не переставал недоумевать Шиманек.

— Вероятно, он полагает, что Чесельский напал на след раскрытия преступления и его необходимо во что бы то ни стало убрать, — высказал предположение полковник. — Только этим можно объяснить такой отчаянный шаг. Наверняка этот человек или группа — а не исключено, что здесь орудует целая шайка, — всесторонне все взвесив, сначала пришла к выводу, что должен умереть Зигмунт Стояновский. Всего вероятнее, таким способом они решили заткнуть ему рот. А уж затем, когда почувствовали, что угроза разоблачения исходит от Анджея, решили и с ним расправиться.

— Но почему? Ведь фактически у меня в руках нет никаких данных.

— Это правда. Но преступник этой правды не знает и считает, что он на грани разоблачения, потому и вынужден спешить. Думаю даже — он еще раз предпримет попытку убрать Анджея. Поэтому, выйдя из больницы, будь предельно осторожен.

— Будьте спокойны, — рассмеялся Шиманек, — теперь уж я лично займусь безопасностью своего шефа. Ни один волос не упадет с его головы.