— О, кровь, Боггли! Я заколот! — заорал он, в то время как Бигги окончательно пригвоздила его своим высоким меховым ботинком, придавив им грудь Меррилла, а острие лыжной палки слегка вошло в его живот.

— Это только игра, это игра! — пронзительно закричал Меррилл. — Я тебе сделал больно? Сделал? Клянусь чем хочешь, нет! Нет, я тебе не сделал больно… нет, нет, нет!

Но Сью Бигги Кунфт замерла над ним, давя на лыжную палку ровно с той силой, которой хватало, чтобы удерживать Меррилла распятым; пригрозив ему выпустить наружу все кишки, она бросила на меня сердитый взгляд, как на предателя.

— Скажи ей, Боггли, — взмолился Меррилл. — Мы тебя полюбили.

— Мы бы оторвали башку тому нахалу, который брал у тебя интервью, — сказал я ей.

— Ты выглядела просто красавицей, — добавил Меррилл. — Они хотели показать, что ты прыгаешь от радости, выиграв этот приз, но ты дала им понять, что тебе плевать на это дерьмо! Она уставилась на него, удивленная.

— Это все из-за его сахара в крови, — пояснил я ей. — У него все путается…

— Он написал о тебе стихи, — врал Меррилл, и Бигги взглянула на меня, явно тронутая. — Это очень хорошие стихи, — продолжал Меррилл. — Он настоящий поэт.

— Который когда-то прыгал с шестом, — добавила Бигги с сомнением.

— Он еще был борцом, — выкрикнул неожиданно сумасшедший Меррилл. — И если ты проткнешь меня этой чертовой палкой, он сломает тебе твою проклятую шею!

— Он не понимает, что говорит, — заверил я Бигги, которая не отрываясь смотрела на кровоточащую ладонь Меррилла, пытавшуюся отстранить палку.

— Я могу умереть, — заявил Меррилл. — Кто знает, куда попадет эта палка.

— Ткни его как следует и пошли отсюда, — сказала одна из лыжных товарок Бигги.

— И не отдавай палку, — посоветовала другая, бросив на меня сердитый взгляд.

— Ниже линии живота находятся жизненно важные органы, — стонал Меррилл. — О господи…

— Да не собираюсь я протыкать твой живот, — сказала ему Бигги.

— Когда над тобой хотели посмеяться, мы тебя полюбили, — заявил Меррилл. — В этом уродливом, напыщенном, постоянно соревнующемся мире ты выглядела человеком, обладающим достоинством и чувством юмора.

— Что стало с твоим чувством юмора? — спросил я ее.

Она посмотрела на меня, задетая за живое. Эта фраза тронула ее; казалось, это значило для нее многое.

— Почему фас зофут Бигги? — передразнивая журналиста, спросил ее Меррилл. — Почему, как ви думаете? — обратился он ко мне.

— Это, видно, из-за ее большого сердца, — ответил я. Затем отнял у нее палку. Она улыбалась и покраснела в тон своему ярко-оранжевому свитеру с V-образным вырезом.

Потом Меррилл Овертарф поднялся на ноги слишком быстро, из последних сил пытаясь сохранить равновесие. Когда он вскочил, как мячик, я подумал, что все свои мозги он оставил лежать на полу. Мы заметили, как побелели его глаза, хотя он всем улыбался. Его руки набрали в воздухе телефонный номер.

— Гоб, Доггли, — произнес он.

Я увидел, как мелькнули его лодыжки, перед тем как он упал словно подкошенный.

Своим оптимизмом в моей семейной фазе на 918, Айова-авеню я обязан Бесстрашной Мыши. Пять ночей, избегая смерти, она бесстрашно крала приманку из мышеловки. Очередной раз я предупредил ее об опасности. Я принес ей жирную порцию копченой грудинки Бигги, которую расположил как можно более привлекательным образом: не в самой ловушке, а несколькими футами дальше. Давая ясно понять, что я о ней забочусь. Ей нет нужды рисковать своей тонкой бархатной шейкой, засовывая ее в огромную ловушку Бигги, предназначенную для ласок, хорьков, вомбатов и гигантских крыс.

Я никогда не мог понять, что Бигги имеет против этого маленького грызуна. Она видела ее только раз, испугав до смерти, когда однажды вечером спустилась в подвал за своими лыжами. Может, она решила, что мышь становится слишком нахальной и намеревается вторгнуться на верхний этаж. Или сгрызть ее лыжи, которые она отнесла в кладовую спальни. Время от времени они падали на меня, когда я утром искал на ощупь свою одежду. Их острые концы могли нанести глубокую рану. Это стало предметом постоянных раздоров между мною и Бигги.

Итак, однажды ночью Бесстрашная Мышь получила свою грудинку, насчет которой меня одолевали сомнения. Едят ли мыши мясо?

Потом я залез в ванну с Кольмом. Он был таким сонным, что мне приходилось все время поддерживать его за подмышки, иначе он тут же норовил уйти под воду. Купание с Кольмом всегда меня расслабляло, если не обращать внимания на то, что Бигги всегда приходила полюбоваться на нас.

С искренней заботой она всегда спрашивала:

— У Кольма тоже будет столько волос, как у тебя? — Подразумевая: как скоро он начнет превращаться в отвратительную мужскую особь?

— А ты бы хотела, чтобы я был совсем безволосым, Биг? — слегка раздражаясь, спрашивал я всегда.

Тогда она немного отступала:

— Это не совсем так. Скорее мне не хотелось бы, чтобы Кольм вырос таким же волосатым, как ты.

— Все относительно, Биг, — возражал я. — Я не такой волосатый, как большинство мужчин.

— Какое мне дело до остальных? — фыркала она, как если бы ее беспокоило то, что только я был таким.

Однако я догадывался, что у нее на уме: лыжники, блондинистые (если не блондинистые, то смуглые) самцы, никаких следов табака на зубах, безволосые, белоснежные сильные мускулы под нижним бельем, совершенно гладкие по всему телу от постоянного спанья в спальных мешках. Единственная отталкивающая часть тела лыжников — их ступни. Я полагаю, что лыжники потеют только через свои разогретые, сведенные судорогой, слоящиеся ступни. Это их единственная брешь в здоровье.

Я был первым и единственным нелыжником, с которым Бигги когда-либо спала. Должно быть, новизна ощущений сыграла свою роль. Но теперь ее мучило сожаление. Воспоминание о всех заснеженных гладких красавцах.

Моя ли это вина, что я не носил натирающего кожу шелкового белья, от которого вылезли бы все мои волосы? Мои поры оказались слишком большими для катания на лыжах; внутрь меня проникал ветер. Моя ли это вина, что меня наградили жирной смазкой? Могу ли я с этим что-либо поделать, если даже мытье не всегда помогает мне? Я могу выйти из ванны, свежий как огурчик, напудрить все мои члены, намазать подмышки, побрызгать мое свежевыбритое лицо душистым лосьоном, а через десять минут я начну потеть. Вроде как лосниться. Порой, когда я с кем-то разговаривал, я начинал замечать, что на меня таращат глаза, как если бы моего собеседника что-то беспокоило. Я догадываюсь, что это может быть. Он неожиданно замечает мои открывшиеся поры, а может, его внимание приковано к одной-единственной поре, откупорившейся и сочащейся прямо на него. Я имел опыт наблюдения этого в зеркале, поэтому я могу посочувствовать собеседнику, — это лишает присутствия духа.

Но ты мог бы рассчитывать, что твоя жена не станет пожирать тебя осуждающими глазами, когда твой метаболизм выходит наружу, особенно в тревожное время.

Вместо этого она отпускает замечания по поводу улучшения моего внешнего вида.

— Сбрей усы, Богус. Честное слово, они напоминают лобок.

Но мне виднее. Мне нужны все до единого мои волоски. Без волос чем я прикрою свои чудовищные поры? Бигги никогда этого не понять; никаких пор у нее нет. Ее кожа такая же гладкая, как попка у Кольма. Я знаю, на что она надеется: что Кольм унаследует ее поры, вернее, отсутствие ее пор. Естественно, это задевает меня. Но мне не безразличен мой сын. Честное слово, никому бы я не пожелал таких пор, как у меня.

И все же эти конфронтации в ванной ввергают меня в уныние.

Я отправляюсь в «Бенни», полагая, что, возможно, Ральф Пакер, спорщик, устроил там показательный суд или формулирует какие-нибудь изречения. Но в «Бенни» непривычно пусто, и я, воспользовавшись тишиной, делаю бессмысленный звонок в женское общежитие «Флора Маклей-Холл».