— Что ты там сделал сам? — спрашивает Бигги, неожиданно появляясь в спальне.

— Ничего, Биг! — Но ее удивление по поводу того, что он мог сделать что-то сам, причиняет ему боль.

Сдув волосинку с панели магнитофона, Богус осторожно проводит пальцами по лбу; с какого-то момента он начал подозревать, что в один прекрасный день его волосы сползут назад настолько, что обнажат мозг. Но будет ли это так уж унизительно?

«Существует опасность начать жить мелкими эмоциями», — записывает он в микрофон.

Но когда пытается воспроизвести это снова, то обнаруживает, что втиснул свое заявление слишком близко к одной из больничных ораторий отца, записанных в кабинете доброго доктора в Огромной Кабаньей Голове в присутствии Бигги и его матери. Богус уверен, что он уже стирал это, но, видимо, часть пропустил. Или, возможно, отрывки отцовской речи способны самовосстанавливаться. Богус недалек от того, чтобы поверить в это.

«Существует опасность начать жить мелкими эмоциями… мочевой пузырь, который легко может быть атакован инфекцией… хотя основная разгадка кроется в сложном устройстве почек».

ОСТАНОВКА. ПЕРЕМОТКА. СТИРАНИЕ.

Коротко хихикнув, Богус записывает: «Обещаю вести себя более осторожно во время мочеиспускания».

Уже далеко за полночь, и Богус видит, как в доме мистера Фитча загорается свет и мистер Фитч в пижаме с широкими полосками сползает вниз по ступеням в прихожую. Мочевой пузырь — догадывается Трампер. Но Фитч появляется в проеме двери, в свете ближайшего уличного фонаря его лицо кажется серым. Просто Фитч не может оставить без присмотра свою лужайку! Он беспокоится, как бы какой-нибудь листик не упал на нее ночью!

Однако мистер Фитч просто стоит у двери с задранной вверх головой, его мысли далеки от лужайки. Перед тем как вернуться в дом, он бросает взгляд на освещенное окно, за которым торчит окоченевший Богус. Затем они приветливо машут друг другу, и Фитч бочком пробирается в свою зловещую прихожую и гасит свет.

Ночные столкновения. Он вспоминает, как в Огромной Кабаньей Голове у Кольма резался зуб. Кольм всегда капризничал, когда у него резались зубы; он в это время не давал Богусу и Бигги сомкнуть глаз большую часть ночи. И вот однажды, когда Богусу удалось успокоить их обоих и потихоньку улизнуть прогуляться по пляжу, он шел мимо спящих коттеджей, пока перед калиткой Элсбет Малкас не почувствовал запах «травки». Элсбет хочет, чтобы ее родителей хватил удар! Подруга детства, они вместе росли (однажды в ее гамаке…). Теперь она леди-преподаватель, именуемая поэтессой, в колледже Беннингтона, куда она вернулась спустя три года после получения диплома.

— Это просто инцест, — заявила она однажды Бигги.

— Я предпочла бы ничего не знать, — ответила ей Бигги.

Характерная черта детских мечтаний наших дней, подумал Трампер, заключалась в том, чтобы стать настолько преуспевающим, чтобы заставить своих родителей разинуть рты. Он попытался представить себе подобное счастье. В профессорском одеянии он произносит речь на церемонии присвоения степеней и вручения дипломов, после чего дымит марихуаной прямо в физиономию отца.

Богус подкрался поближе, чтобы разглядеть это чудо, но дом Малкасов погружен во тьму, и Элсбет замечает крадущийся силуэт на фоне освещенного моря; она садится в своем гамаке у калитки. У Элсбет Малкас короткое, толстое тело, обнаженное и влажное, оттягивающее гамак до самой травы.

С безопасной дистанции, из-за выступа калитки, Богус обсуждал с ней привычку Кольма обзаводиться зубами по ночам. Позже наступил момент, когда ему следовало бы предусмотрительно удалиться — когда она ушла в дом вставлять колпачок. Однако старомодное очарование этого приспособления заинтриговало его: он представил себе этот колпачок, сплошь утыканный ластиками, карандашами и почтовыми открытками — инструментами поэтессы, которой никак не обойтись без настольного прибора, — и был слишком зачарован, чтобы уйти.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: а не заразит ли его Элсбет той самой заразой, которую он подцепил от нее много лет назад? Но, находясь уже в гамаке, Богус лишь выразил разочарование по поводу того, что Элсбет вставила это приспособление, пока находилась в доме.

— Почему ты хочешь его видеть? — удивилась она.

Он не мог толком объяснить ей про ластики, карандаши и почтовые открытки или даже маленький обрывок с незаконченным стихотворением. Однако ему никогда не нравились стихи Элсбет, и после того, как все было кончено, он прошел не меньше мили, прежде чем окунулся в океан, чтобы она не услышала, как он плещется, и не сочла себя оскорбленной.

Богус сообщил своему магнитофону:

— Таким образом я решил продемонстрировать свою вежливость.

Первые лучи рассвета падают на вылизанную лужайку Фитча, и Богус видит, как старик снова ковыляет от двери, просто чтобы посмотреть. Что ждет тебя здесь, думает Трампер, если Фитч, в его-то возрасте, все еще страдает бессонницей?

Теперь я больше не страдаю бессонницей. Тюльпен следит за этим. Она знает, как лучше всего отучить меня от этого. Мы ложимся спать в разумное время, занимаемся любовью и засыпаем. Если она ловит меня на том, что я проснулся, то мы снова занимаемся любовью. Несмотря на большое количество выпиваемой воды, я сплю спокойно. Вот только в дневное время ищу себе занятие.

Раньше я был страшно занят. Да, я был выпускником университета, корпевшим над своим дипломом по сравнительной литературе. По поводу специализации руководитель моей диссертации и мой отец выразили единое мнение. Как-то раз, когда Кольм заболел и отец отказался выписать ему рецепт. «Разве уролог может быть педиатром?» Ну кто бы спорил? «Обратись к педиатру. Ты пишешь диссертацию, не так ли? Так что наверняка прекрасно понимаешь важность специализации».

Я и в самом деле прекрасно это понимаю. Мой руководитель, доктор Вольфрам Хольстер, говорит, что раньше ему никогда не приходилось иметь дело с такой специализацией, как моя.

Должен признаться, тема у меня крайне редкая. Моей диссертацией должен стать перевод поэмы «Аксельт и Гуннель» с древнего южноскандинавского языка; на самом деле этот перевод будет в своем роде единственным. Древний южноскандинавский очень плохо изучен. В некоторых сатирических стихах, написанных на восточном древнескандинавском и западном древнескандинавском, можно найти его отголоски. Восточный древнескандинавский — язык мертвый, бывший северогерманский, развившийся в исландский язык и язык Фарерских островов. Западный древнескандинавский тоже мертвый язык, уходящий корнями в северогерманский и развившийся в шведский и датский. Появившийся впоследствии норвежский — по сути нечто среднее между восточным древнескандинавским и западным древнескандинавским. Но самым мертвым из них считается этот самый нижний древнескандинавский, который ни во что не вырос. Фактически он представляет собой довольно грубый диалект, и единственное произведение, когда-либо написанное на нем, — это «Аксельт и Гуннель».

Я собираюсь снабдить свой перевод чем-то вроде этимологического словаря нижнего древнескандинавского. То есть составить словарь аутентичного нижнего древнескандинавского. Доктор Хольстер очень заинтересовался этим словарем; он считает, что словарь может быть полезен для этимологических изысканий. По этой причине он и утвердил тему моей диссертации. На самом же деле он считает, что «Аксельт и Гуннель» — настоящий хлам, хотя и затруднился бы доказать это. Доктор Хольстер не знает на нижнем древнескандинавском ни единого слова.

Поначалу я нашел составление этимологического словаря очень утомительным занятием. Нижний древнескандинавский стар как мир, а его оригинальные слова имеют весьма неопределенный смысл. Оказалось куда проще заглянуть вперед: в шведский, датский или норвежский, чтобы посмотреть, во что превратились эти слова из нижнего Древнескандинавского. Я обнаружил, что они, по большей части, представляют собой исковерканные в устной речи слова западного и восточного древнескандинавского.