— Нет, право, я умываю руки; в связи с русско-японской войной я сделал для царя все, что было в моих силах. А может быть, даже и больше, если сравнить с державами, которые явно милее его сердцу.

— Но ведь они-то как раз и оказались не на высоте. Это он тоже должен понимать. И в сердце царя их место сейчас пустует…

— Послушайте, Бюлов, мне вот что сейчас пришло в голову… Ведь осенью прошлого года мы… У вас или в министерстве иностранных дел, словом, где-то должен быть проект, тезисы, ну что-то в этом роде… Мы тогда начали переговоры с Россией о координации наших интересов… Помнится даже, у меня был замысел некоего договора…

Наконец-то! Бюлов с облегчением вздохнул.

— У вашего величества превосходная память! — Теперь он знал, что спокойно может форсировать удивление и восхищение. — А кроме того, и это еще более ценно, вы безошибочно улавливаете взаимосвязь того, что было в прошлом и уже как бы отброшено за кажущейся ненадобностью, с обстоятельствами сегодняшнего дня! Насколько я понимаю, ваше величество придерживается того мнения, что, поскольку Россия ослаблена и находится на грани поражения, покинутая друзьями, этим можно было бы воспользоваться и связать ее союзническими узами с нами. Разумеется, прежде всего ко благу самой России.

— Совершенно верно. — Право, сказанное канцлером, если вдуматься и сопоставить со всем, что этому предшествовало, по существу, лишь словесное оформление его, Вильгельма, мыслей. — Я думаю, что соответствующее предложение с моей стороны, особенно после того, о чем вы сегодня сообщили, полностью отвечало бы нынешнему положению вещей. Видит бог, вместо того чтобы хоть немного воспользоваться заслуженным покоем, я всякий раз поддаюсь чувству сострадания к другим и опять начинаю кому-то помогать, жертвуя своим временем и умственной энергией. Да, милый Бюлов, в мои годы человека уже не переделать, сколь бы горестным ни был его опыт.

— Слава богу, ваше величество, что это так.

— Ну полно, полно… Позаботьтесь о том, чтобы на моем столе как можно скорее были все бумаги, относящиеся к тем осенним переговорам. Да, и вот еще что… — Вильгельм поднялся и, заложив левую руку за спину, перешел от письменного стола к раскрытому окну. Со двора прихлынул искрящийся желтый свет канделябров, а позади них темнел мягкий массив древесных крон потсдамского дворцового парка.

Вот такая же тьма до сегодняшнего дня обступала и его, Вильгельма. Но в этот вечер он рассек темный панцирь, обрекавший его на изнурительную бездеятельность. Тьма расступится, и мир изумится, ослепленный сиянием, которое, как от меча Вотана{[13]}, будет исходить от его великого деяния.

Он резко отвернулся от окна и двинулся в сторону канцлера, который все еще стоял навытяжку там, где его застигли слова императора. Лишь в двух шагах от Бюлова Вильгельм остановился, выпятил грудь и произнес тихим, едва слышным голосом — он отлично сознавал силу воздействия шепота в драматические моменты:

— Никогда не забывайте о том мгновении, которое вы только что пережили. Именно сейчас заложил я фундамент нового, надежного ядра будущей Европы, когда имперская корона германская и корона царская, разумеется и Австрия тоже, рукопожатием скрепят свой нерушимый союз наперекор всем! Весь мир будет вынужден с этим считаться.

Как только на его столе оказались старые наметки, полученные от Бюлова, Вильгельм тотчас принялся разрабатывать новый проект. Помощь канцлера он отклонил и, перехватив его подозрительный взгляд, великодушно махнул рукой — дескать, это совершенно ни к чему. Суть первоначального проекта он ни на йоту не изменит — настолько-то, надо полагать, Бюлов ему доверяет? — лишь формулировкам он намерен придать своеобразие присущего ему стиля. Как-никак, он знает своего русского кузена и потому найдет наилучший способ сделать для него договор заманчивым.

Избавившись таким образом от какого бы то ни было вмешательства, Вильгельм засел за работу с наслаждением истинного гурмана. Текст предлагаемого договора должен однозначно привязать Россию к Германии обязательством относительно взаимной военной помощи. Разумеется, в нем не должно быть и тени намека на Францию, для противодействия которой главным образом и нужен Германии союз с Россией. Более того… От волнения Вильгельм заерзал на стуле, его осенила гениальная идея, которую он воплотит в самом конце! То-то Бюлов вытаращит глаза!

Разумеется, окончательный текст Вильгельм ему не покажет. Пусть и для Бюлова будет небольшой сюрприз! Небольшой… Вильгельм от души расхохотался. Но тут же вновь посерьезнел. Текст договора в том виде, как он теперь составлен, это главным образом его детище, и он им не поступится.

Затем министерство иностранных дел совместно с военно-морским ведомством договорилось через посольство о встрече двух монархов. Переговоры велись в обстановке строжайшей секретности, и посвящены в них были лишь те, без чьего участия просто-напросто нельзя было обойтись. Общественности и даже императорской свите, а также гостям было официально объявлено, что в связи с намеченными маневрами, в которых помимо флагманского корабля примет участие ограниченное число плавсредств, император совершит небольшое путешествие по Балтийскому морю в направлении финского побережья.

С мальчишеской радостью пишет Вильгельм царю:

«Милейший Ники!

Вот умора! Представь себе, никто ни о чем даже не подозревает. Все гости, которых я беру на борт, полагают, будто мы направляемся к Готланду. Впрочем, и ты будешь удивлен, узнав, какие у меня для тебя новости. Забавно будет поглядеть на лица моих людей, когда они вдруг увидят твою яхту. Tableau!{[14]} А теперь серьезно: какие нам выбрать костюмы для нашей встречи?

Отпиши сразу же,

Вилли»

В тот же день, когда состоялась встреча с царем, император Вильгельм с борта флагманского корабля «Гогенцоллерн» посылает со специальным курьером депешу канцлеру Бюлову. Депешу? Да это лиро-драматический эпос, сплошные победные фанфары!

«…Когда в беседе царь упомянул о крепнущей дружбе Франции и Англии, я заметил, что он отнюдь не в восторге от этого. Я тотчас этим воспользовался и сказал: «А что, если нам заключить эдакий little agreement?{[15]} Ведь осенью мы уже начали переговоры о чем-то подобном, что, если нам продолжить их сейчас?» — «Да, я что-то припоминаю, но забыл, на чем мы тогда порешили». По чистой случайности у меня в кармане копия тогдашнего проекта. Царь взял меня под руку, увел из корабельной кают-компании в каюту своего покойного отца и тут же сам запер все двери. «Покажи мне, пожалуйста, эту бумагу!» Я вынул из кармана конверт, разложил лист на письменном столе, некогда принадлежавшем Александру III, под портретом императрицы-матери и придвинул бумагу к царю. Он прочитал ее раз, другой, третий… В душе я молил Бога, чтобы он в эти минуты был подле нас и руководил молодым государем. В каюте стояла мертвая тишина, лишь снаружи доносился шум моря да солнце весело освещало уютную каюту. Я взглянул в иллюминатор, прямо передо мной стоял на якорях белоснежный «Гогенцоллерн», и на нем утренний ветерок развевал императорский штандарт. И в тот момент, когда на его черном кресте я разобрал слова «С нами Бог», я услышал рядом голос царя: «Превосходно. Я полностью согласен». Сердце мое забилось так, что я даже слышал его, но тут же овладел собой и небрежно бросил: «А ты согласился бы это подписать? Это было бы славное воспоминание о нашей встрече». Он еще раз пробежал страницу глазами. Затем произнес: «Да. Охотно». Я поспешно откинул колпачок чернильницы, подал ему перо, и он твердым почерком написал: «Nicolas»; затем подал перо мне, я тоже подписал, а когда я встал из-за стола, он обнял меня и сказал: «Благодарение Богу и благодарение тебе; это будет иметь самые благоприятные последствия для моей и твоей страны. Ты единственный во всем мире настоящий друг России». От радости у меня слезы навернулись на глаза, правда, в то же самое время пот струился у меня по лбу и спине, а мысли мои были обращены к Фридриху Вильгельму III, королеве Луизе, дедушке Николаю I… все они как бы присутствовали здесь сейчас. Или уж во всяком случае взирали на нас с небес и радовались. Так утро 24 июля 1905 года близ Бьёрке милостью Божией стало поворотным пунктом в истории Европы и в то же время великим облегчением для моей дорогой отчизны, которая наконец-то будет вызволена из пренеприятнейших русско-французских тисков».