«Мой дорогой муженек!

Уже месяц, как нет от тебя никакой весточки. Видать, из-за последних боев в Галиции почта не доходит. Со вчерашнего дня снова принимают посылки, да только в Венгрию. В Галицию и на Буковину все еще не принимают. Лишь бы ты не страдал от холода. А то бы я с радостью что-нибудь тебе послала.

У Тоноушека сегодня утром уже 37,8. Только что ушел доктор Скопал, пришел уже в половине восьмого. Говорит, вчера боялся, как бы не присоединилось воспаление легких, а нынче уже может сказать, что опасность миновала. Я всю ночь ставила Тоноушеку компрессы, через каждые два часа.

Вчера я оплатила счет у Кучеры, так что можешь не беспокоиться, он мне сказал, что архитектор Пильц вернулся с легким ранением в ногу. Говорит, все рады, что он дома. Не можешь ли и ты хоть на время к нам приехать? К. сказал, будто кое-где даже дают трехнедельные отпуска, я удивилась, но была бы очень рада, сам можешь себе представить.

Дети сегодня говорили с ясным месяцем, просили передать тебе их пожелания и просьбы.

Я знаю, тебе от того мало проку, но мы все о тебе думаем и неустанно тебя вспоминаем.

Целует тебя

твоя Фани»

«Мой дорогой и любимый муженек!

Наконец-то письмецо от тебя. Спасибо тебе за него большое. Написано в нем немного, да кабы и единое словечко было, и то оно всех нас потешит.

Здесь веселого мало. По улицам идут беженцы из Галиции, а местных почти что и не встретишь. Похоже, никто лишний раз носа не высовывает, только когда уж очень надо.

А сколько новостей чуть не каждый день услышишь, и одна печальней другой. Франтишека Томсу убило на Пьяве, его старшего брата уже сколько месяцев числят пропавшим без вести, можешь себе представить, что теперь у них в доме творится, одна пани Томсова верит, что хотя бы старший воротится. У Голанеков вчера был обыск, пришли жандармы и какие-то господа из пршеровской окружной управы, старого Голанека забрали с собой, до сей поры не вернулся. Говорят, молодой, который вроде бы тоже где-то там у вас, в Галиции, перебежал к русским. И сколько такого нынче творится!

Сегодня наш Эмилек, как проснулся, строго-настрого мне велел написать, чтобы ты поскорее возвращался. Тоноушек, наверно, уже понимает, что так быстро это не получится, а Дагмар и Эмиль все по тебе скучают, да и я каждую минуту вспоминаю, где-то теперь примостилась спать твоя дорогая головушка.

Только бы ты к нам воротился, уж до того ты тут нужен, чем времена злее, тем больше. А в остальном не беспокойся. Делаю, что могу, дети чувствуют себя хорошо, а это главное. Целую тебя

твоя верная супруга»

«Дорогой муж!

Я знаю, ты любишь читать про все, что тут у нас без тебя делается, и, я думаю, тебе и правда все интересно, а когда прочитаешь, точно побывал у нас и все вокруг повидал своими глазами. Так я подумала, когда варила детям обед. Нынче у нас были «мулаты», да ты, наверное, и не знаешь, что это такое. Это новое название кнедликов из пшеничной муки пополам со ржаной. Пшеничной уже мало, вот и добавляют ржаной. На вид некрасивые, но детям нравятся и мне тоже. Поди, скоро станем радоваться, коли вообще какая мука будет. Пайком семью не прокормишь, а сверх карточек ничего уже и за большие деньги не достать, скорее на обмен. Инженерша дала мне продуктовых талонов, но когда я пошла отоваривать, кто-то (уж и не знаю, кого за это благодарить) на меня донес, пришлось заплатить штраф. Когда видишь у некоторых излишки и расточительство, а сам живешь, вечно опасаясь, что скоро нечем будет кормить детишек, терпение лопается!

Но не хочу добавлять тебе лишних забот, покамест со всем управляюсь, можешь спать спокойно, если это там у вас вообще возможно.

Еще чтобы тебя порадовать, даю приписать Тоноушеку, что он хочет тебе сказать.

Милый папочка, нынче я получил от дедушки целое гуситское войско из магазина Куфнера, оно занимает весь стол. У меня есть Жижка, знаменосец, трубач, барабанщик, копьеносцы на конях, воины с цепами, щитами и вилами. Гуситы никогда не знали поражения и всегда побеждали. Так сказал господин учитель. Целует тебя

Тони»

«Дорогой муженек!

Спасибо тебе за еще одну открытку полевой почты. Знаю, вам не разрешено много писать, как там у вас, но верь мне, кабы ты только подписал свое имя и послал, и того бы хватило, ведь я сразу увижу, что ты жив и здоров.

Тут ничего нового, вернее — что новое, то такое же плохое, как старое, и выходит уже не новое. У нас полно пленных, говорят, в Миловицах внук Толстого. Они помогают на строительстве шоссе, а некоторые у крестьян. Этим лучше, они почти без надзору, только раз в неделю их обходит жандарм.

С отовариваньем карточек чем дальше, тем хуже, муку обычно получаю кукурузную, хлеб из нее и есть-то почти нельзя, разрежешь буханку, середка высыпается, точно песок. Да еще за ней и за другими продуктами надо стоять в очередях, а Амалка говорит, в Праге еще хуже, там люди берут с собой табуретки и занимают очередь с вечера, а потом кто из одной семьи сменяют друг дружку.

Здесь прокормиться легче, хоть кроликов можно завести. Только двух самок я хочу оставить на будущий год, трех остальных будем по одной забивать в следующий месяц.

Уж скорее бы кончилась твоя кочевая жизнь и мы бы снова встретились. Я не знаю, отчего те, наверху, не хотят понять, что мужчина должен быть с семьей, а коли он хорошо работает, хоть в мастерской, хоть в поле, так это лучше и толку с того больше, чем когда его пошлют в окопы стрелять. Я уже не раз думала, ведь пуля как раз из твоего ружья — я говорю не со зла, да ведь случай он и есть случай — могла бы лишить жизни такого же отца семейства, как ты для нас. И оттого мне ужасно грустно.

Воротись к нам, воротись здоровый и поскорее, этого желает тебе твоя горячо любящая супруга».

«Дорогой дядюшка Вацлав, ты бы не поверил, но вчера я был у вас. У вас в Млчехвостах. Хотя путь туда из Галиции не близок, но все же это случилось.

Чтобы долго тебя не мучить неизвестностью, расскажу сразу, как все произошло.

Прежде всего я встретился тут с земляком или с почти земляком. Когда сюда прибывают новички, все «матерые волки» — а к ним теперь принадлежу и я — набрасываются на них с расспросами: кто откуда, а вдруг случайно прибудет кто-то «из родных мест» или хоть откуда-нибудь поблизости. Через минуту вновь прибывшие уже рассортированы, а те, кто может знать что-то «из дому», во всех подробностях и многократно допрошены, дотошнее, чем перед военным трибуналом.

Так я натолкнулся недавно на парня из Роудницкого края. Он говорил, что родом из Кишковиц — хоть я ту деревню не знаю, но с меня хватило и того, что она по соседству с городом, а Роуднице и Млчехвосты связаны для меня не только с периодическими наездами во время каникул, но в первую очередь с твоими рассказами. В них картины прошлого нашего Подржипска так живо возникали передо мной, что потом казалось, будто я везу с твоим отцом ржипский камень на закладку Национального театра. После этого было бы неудивительно, если бы я увидел, как прогуливаются по роудницкой площади маэстро Сметана или Манес, или если бы встретил экипаж, везущий в Бехлин пана редактора Неруду.

Разумеется, об этом мне тот кишковицкий паренек не рассказывал, но так обрадовался неожиданной возможности вспомнить родные места, что воспользовался ею сверх всякой меры. А мне ничуть не мешало, что ни я как следует не знал его края, ни он наши Млчехвосты, что он говорил о Лабе, а не о Влтаве, — ведь все равно Лаба течет из Влтавы, а в Кишковицах смотрят на гору Ржип так же, как ты из вашей «белой горницы» в первом этаже. (Только они, как он уверяет, видят Ржип целиком.) А поскольку парень — его зовут Йозеф Бенеш — к тому же говорил очень хорошо, я с удовольствием выслушал рассказ об их домике на гребне крутого косогора, который спускается к реке, а прямо по течению Лабы справа на горизонте высится Ржип, синий на фоне неба, — он сказал: синий, как мамин фартук, — с другой же, противоположной стороны, где Лаба образует изгиб среди полей хмеля и тополей, — видна широкая лента расплавленного серебра от горизонта до горизонта, и за ней сплошные леса, все больше сосновый бор, темный, лохматый, мягких очертаний… Но самое интересное, говорит, что этот вид постоянно меняется, и не только в зависимости от времен года и соответственных погодных условий, но постоянно, ежеминутно — от солнца, туч, тумана… А краски, какие краски! Да что я буду тебе рассказывать, парень говорил очень хорошо, естественно, будто слова сами просились на язык, самые точные слова без «поэтических» прикрас, так что получалось настоящее стихотворение в прозе. Мне и не повторить.